Страница 2 из 9
Этот нехитрый жест по старой памяти вызвал у меня дурное предчувствие, ибо первую из множества переломанных мной в детстве костей – а именно локтевой отросток, трещина в котором потребовала восстановительной операции и нескольких недель в гипсе, – я повредила, когда пыталась вскарабкаться на полку за книгой. Это случилось в книжном магазине в Сосалито, прибрежном городке близ Сан-Франциско, где я провела первые несколько лет своей жизни. Мне было всего лишь два, но я помню разноцветного кролика на обложке той книги и помню, как отчаянно мне хотелось ее заполучить.
После этого происшествия мне начал сниться повторяющийся сон. Сон о падении – или прыжке – с крыши гаража на асфальтированный подъезд к нашему дому в Сосалито; разумеется, насмерть. Этот сон я видела, должно быть, лет с трех. Во сне толпа людей окружает мое тело, лежащее внизу у начала подъезда, точно у подножия крутого греческого амфитеатра. Трудно припомнить интонацию сна: я помню ужас от своего поступка, отрешенность, глубокую грусть и некоторый дискомфорт от созерцания того, что мое тело осматривают как труп.
На обложке «Мичиганских убийств» был изображен постер с фотографией модели, похожей на Фэрру Фосетт; угол постера «отклеивался», закрывая половину женского лица, а под ним обнаруживался инфракрасный негатив. Ее цветовое и графическое решение, а также чувство, будто рассматривая ее, я делаю что-то запретное, сразу напомнили мне о выпуске «Плейбоя» ко Дню святого Валентина 1980 года с Сюзанной Сомерс, который я ребенком подолгу изучала в отцовской уборной. Я помню, что моему отцу очень нравилась Сюзанна Сомерс.
Я открыла «Мичиганские убийства» на первой странице и прочла: За два года в округе Уоштено были убиты семь молодых женщин. Некоторые из убийств были настолько жестоки, что Бостонский душитель на их фоне показался бы сострадательным убийцей.
Я нервно пролистала книгу в жадной надежде найти что-то, хоть что-нибудь, о Джейн и своей семье. Я быстро сообразила, что все имена были изменены. Но я почувствовала, что была на правильном пути, когда прочла:
ПОЛИЦЕЙСКИЙ ПРИНЕС [НА МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ] АЛЬБОМ ВЫПУСКНИКОВ МИЧИГАНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 1968 ГОДА. С ЕГО СТРАНИЦ УЛЫБАЛАСЬ ЖАННА ЛИЗА ХОЛДЕР ИЗ МАСКИГОНА, ШТАТ МИЧИГАН. В ЕЕ ОБЛИКЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛО ЧТО-ТО ОБЩЕЕ С РАСПУХШИМ ЛИЦОМ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ, БЕЗДЫХАННО РАСПРОСТЕРШЕЙСЯ НА КЛАДБИЩЕ ПЛЕЗАНТВЬЮ.
А у «Жанны Лизы Холдер» было что-то общее с «Джейн Луизой Миксер». Один уголок начал отклеиваться.
Несколько лет спустя, когда я с головой погрузилась в работу над «Джейн», проблема заключалась уже не в недостатке информации. А в том, что ее было слишком много. Не о самой Джейн – ее убийство, к моей ярости, оставалось покрыто мраком, – но о других девушках, чьи жестокие изнасилования и убийства были в невыносимых подробностях описаны в прессе тех лет, криминальной документалистике в мягкой обложке и на многочисленных сайтах, смакующих истории серийных убийц. Мне попадались таблицы, например, в газете «Детройт фри пресс» от 28 июля 1969 года была напечатана таблица под заголовком «Паттерны смерти: анатомия семи жестоких убийств», информация в которой была разбита по колонкам «Где жертву видели в последний раз», «Где нашли тело», «Способ убийства», «Иные повреждения» и так далее. Содержимое ячеек было практически нечитаемым.
Собирая материал, я столкнулась с напастью, которую назвала «заскоком на убийстве». Я могла целый день заниматься своим проектом с некоторой безучастностью, беспечно подглядывая в словарь рифм в поисках созвучий к словам «пуля» и «череп». Но ночью в постели меня поджидала вереница муторных сцен насилия – над Джейн, над другими мичиганскими девушками, над моими близкими, надо мной – а иногда, что самое ужасное, насилия, которое свершается моими руками. Эти образы возникали в моем сознании нерегулярно, но каждый раз с той стремительной и хваткой силой, с которой возвращается то, что было вытеснено.
Я не сдавалась, в основном потому что у меня была финишная точка – дата публикации «Джейн», приуроченная к моему тридцать второму дню рождения в марте 2005 года. Как только книга окажется в моих руках, я стану свободна. Я смогу заняться проектами, которые никак не связаны с убийствами. Я больше не буду оглядываться назад.
Когда дело Джейн было возобновлено, эти надежды испарились.
Осенью 2004 года я переехала из Нью-Йорка, где прожила много лет, в городок в штате Коннектикут, чтобы год преподавать в местном колледже. Городок как нельзя кстати назывался Мидлтауном: посреди штата, посреди ничего. Я сняла прекрасную квартиру, занимавшую весь нижний этаж обветшалого дома XIX века; в сорок раз просторнее, чем любая квартира, которая была бы мне по карману в Нью-Йорке. Я устроила себе кабинет в приятной комнате, которую хозяйка, показывая квартиру, назвала Комнатой Раздумий. Она была отделана красным деревом, и в трех ее стенах были окна.
В начале октября, где-то за месяц до звонка Шрёдера, я отправила гранки «Джейн» своей матери на ее шестидесятилетие. Я нервничала; я знала, что книга погрузит ее в подробности истории, которую она последние тридцать пять лет пыталась оставить в прошлом. Я не просто нервничала – я была в ужасе. Подписывая на посылке ее адрес в Калифорнии, я вдруг осознала, что подарка из книги может и не выйти. Если ей не понравится, то день рождения будет испорчен. Книга-катастрофа, книга-бомба, книга-предательство.
Я вздохнула с облегчением, когда она позвонила мне, дочитав рукопись. Сквозь слезы она говорила, что навеки благодарна этой книге и мне. Она сказала, что это не иначе как чудо: хоть я и не застала Джейн, но каким-то образом сумела вернуть ее к жизни.
Для меня это тоже было чудом. Я никогда не думала, что «моя Джейн» сможет приблизиться к «настоящей Джейн», ничего подобного я и не замышляла. Но кем бы ни была «моя Джейн», со мной и для меня она была жива, по крайней мере какое-то время. Обложка книги была готова уже давно и несколько месяцев провисела у меня на стене; тринадцатилетняя Джейн день за днем глядела на меня сверху вниз с фотографии, которую сделал мой дед, андрогинная и дерзкая, в жестком свете. Книга также содержала множество дневниковых записей, которые я отобрала из архивов самой Джейн, так что, редактируя рукопись (а именно за этим занятием застал меня звонок матери тем ноябрьским днем), я старалась уделить столько же внимания голосу Джейн, сколько своему собственному.
Чтобы убедиться, что я правильно ее понимаю, я раздобыла подлинные дневники Джейн, так что той осенью мне не раз доводилось подолгу сидеть на темном паркете Комнаты Раздумий посреди целого моря листов, заполненных ее изящным почерком. Перечитывая их, я вновь поражалась той мучительной неуверенности в себе, что сквозила в каскадах риторических самокритичных вопросов и никак не вязалась с очевидной способностью Джейн мощно чувствовать и ясно формулировать. Это несоответствие проходило через все ее записи с детства и до студенческих лет. Не просто проходило, но было их двигателем. Именно оно, по сути, и вызвало у меня желание писать о ней – в той же мере, если не в большей, чем странные и чудовищные обстоятельства ее смерти.
НИКОГДА НЕ БОЙСЯ СЕБЕ ПРОТИВОРЕЧИТЬ. НО ЧЕМУ ПРОТИВОРЕЧИТЬ? МОЖЕТ, Я, В КОНЦЕ КОНЦОВ, ПРОСТО ДУРА, КОТОРАЯ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ? ДЖЕЙН, СЛАВНАЯ ТЫ МАЛЫШКА. СЛАВНАЯ? РАЗВЕ ЭТО МНЕ СУДИТЬ? КАК ПРОШЕЛ 1965 ГОД? ЧТО ПРИОБРЕТЕНО? УТРАЧЕНО? ЧТО Я ЛЮБИЛА? А НЕНАВИДЕЛА? ЧТО ТЫ ДУМАЕШЬ НА САМОМ ДЕЛЕ? КАК ОБЪЯСНИТЬ, ЧТО ИМЕЕШЬ В ВИДУ? ПОЧЕМУ Я НИКОГДА НЕ ЗНАЮ, КЕМ БУДУ ЗАВТРА? КАКОЕ ПРАВО ЕСТЬ У НАС НА СЧАСТЬЕ?
Я невольно узнала в этих строках себя. Я бы лучше списала терзания вечно сомневающейся в себе Джейн на то, как нелегко было взрослеть амбициозной, пытливой и пылкой девушке в степенных патриархальных пятидесятых, от которых несколько десятилетий феминизма должны были не оставить и камня на камне к тому моменту, как мне повстречались ее слова.