Жена фабриканта

Под старым флигелем находился вместительный подвал с холодными кладовыми комнатами, в которых хранились всевозможные съестные припасы.

В торце старого флигеля, через узкую каменную дорожку, упиравшуюся в невысокую ограду за ним, стоял еще один небольшой каменный флигель, который служил кухней. За этими зданиями, находились шумный птичий двор и любимая домочадцами баня. А еще поодаль, за этими зданиями и парком, разбитым полукруг дома, располагались конюшня, псарня и хлев, с живущей в нем немногочисленной скотиной. Также здесь находилась и контора управляющего. А сам большой скотный двор находился на дальней заимке, в нескольких верстах от главного подворья.

– Я вижу, ты уже встала. Как спалось, радость моя? – проговорил Иван Кузьмич, по-хозяйски любуясь, свежей прелестью своей жены.

Он подошел к ней и пощекотал ей пальцем по мягкой атласной шейке. От него пахло свежестью ясного утра и запахами весенних парных полей. Постояв около жены, он отошел и сел на зеленый, обитый бархатом диван. Сладко зевнул и вытянул на паркет свои длинные ноги в грязных сапогах, облепленных рыжей глиной.

– День-то сегодня, до чего хорош, благость и тишина! Весна… – проговорил он расслабленно, невольно любуясь очертаниями её женственной и статной фигуры.

Ольга стояла перед ним вся облитая лучами солнечного света, пронизывающего спальню, необыкновенно волнующая и красивая. Глаза ее загадочно блестели, нежные полные губы улыбались.

«Хороша! До чего же ты хороша, душа моя!» – улыбаясь, думал Иван и с удовольствием глядел на жену. Глаза его заблестели, а губы непроизвольно раздвинулись в хищной и плотоядной улыбке.

Всей душой чувствовал Иван пьянящую полноту и радость жизни, которая появлялась в его душе всякий раз, когда он по-хозяйски взглядывал на свою жену, или любовницу, как на принадлежащую ему собственность: или же окидывал взглядом вокруг себя пробуждающуюся к новой жизни сельскую природу.

Он точно знал, что в Москве, в торговой и шумной людской сутолоке никогда не испытает такого прекрасного, пьянящего и свободного чувства, какое испытывает только здесь, в деревне. И даже близость жены, детей, их семейное благополучие не сделает его таким счастливым, живи он все время в Москве. Там в его суетливой торговой жизни, за частоколом вылезающих на него из всех углов разных и важных дел, никогда не приходил он в состояние такой безмятежной и спокойной отрешенности, которая случалась с ним только здесь, в деревенском имении.

В Москве Иван почти никогда не замечал пробуждения природы. Лишь, иногда, стоя в церкви на службе, и после, слушая гулкие переливы колокольных звонниц, или же сидя в экипаже и направляясь куда-нибудь по своим срочным делам, он поднимал голову вверх, и неожиданно замечал, что над ним – ослепительно светит солнце, ярко синеет московское небо и величественно плывут вдали позолоченные церковные купола. Но это было другое солнце и другое небо. Не его, не Иваново.

Но здесь – в деревне для него, все было по – другому! По-другому, Ивановы глаза смотрели на окружающий мир. По – другому, свободно и вольно дышала грудь, и успокоено билось сердце. Другими, простыми и понятными мыслями наполнялась здесь, в деревне его душа и голова. Простыми и незыблемыми казались здесь многие жизненные истины, которые принято называть философскими.

У себя в деревне Ухтомцев особенно был хозяин. И только здесь появлялось у него в душе чувство особенно радостного удовлетворения, когда год выходил урожайный. Земля давала ему это чувство удовлетворения, земля воспитывала в нем чувство красоты: единение природы и человеческого труда более всего были близки Ивану.

Однако он не слишком задумывался над простым и естественным вопросом: почему же ему в деревне так легко дышится и вольнее, кажется? И почему, его сердце так и льнет к земле. Он просто наслаждался размеренной деревенской жизнью и дышал полной грудью. Никогда не сравнивая эти две составляющие своей жизни, в шумной сутолоке Москвы и в деревне, он продолжал просто жить в неутомимом и бесконечном круговороте своих коммерческих и торговых дел. Однако, он хорошо знал, что когда в его голове крутится назойливый рой цифр и деловых вопросов, то ему уже точно не до поэтики.

– Сегодня успели объехать все пашни и выгоны. Представляешь, видели зайца. Пострел убежал прямо в лес. Эх, жаль, Кудлатку не взял, а то погоняла бы, – с сожалением выдохнул Иван. Он был заядлым и страстным охотником, а Кудлатка – любимой гончей, которая неизменно сопровождала его на охоте.

Он потянулся к низенькому столику из красного дерева, схватил колокольчик и громко в него позвонил:

– Подай туфли, Гришка! Да, поживей! И прибери грязь с полу, пока не разнесли ее по всему дому, – велел он вбежавшему в комнату работнику и ткнул пальцем в пол, где насыпалась глина с его сапог, – потом опять обернулся к жене:

– Ну что, барышни наши встали? Ты утром мне начала рассказывать, да я торопился. Вроде, они нам вчера чуть чердак наш не обвалили, – расспрашивал Иван у жены, находясь в наилучшем расположении духа.

– Верно, – улыбнувшись, кивнула головой Ольга Андреевна, – взбрело же им вчера в голову, что надо влезть на чердак и покопаться там в сундуках! А сколько у них про то между собой разговоров велось. И ведь, поди ж ты, влезли. Пока я с делами на огородах-то управлялась, зашла потом в сени водицы испить, а они у меня над головой, как угорелые бегают. В сенях – пыль столбом, наверху – кошки носятся и благим матом орут. Потолок ходуном! Ну, что было делать? Взяла я, Иван, нашу с тобой заветную хворостину и полезла на горки. Ну, а там! Что твориться! Поглядел бы ты, как они гоняли среди соломы и хлебов бедных кошек и чердачных мышей. Вот была б тебе веселая потеха! – улыбаясь и морщась, покачала Ольга Андреевна головой, прижимая как старушка, ладонь к щеке.

– И ты, что же, за ними сама на чердак и полезла? А что же ты, душа моя, не кликнула Дуню или француженку? Видать тебе, душенька, самой захотелось ревизию провести в своих чердачных закромах? Признайся, радость моя, – с ласковой иронией усмехнулся Иван Кузьмич, мысленно нарисовав картину, как его взрослая и деловитая жена, охающая и умиляющаяся при виде старинных безделушек и нарядов, стоит, подперев руки в бока посреди чердака.

– Вот еще! Устала, ведь, я с огородов-то, – задорно отозвалась Ольга Андреевна в ответ и встряхнула головой, вставляя в волосы шпильки.

Между тем, Иван сел поудобней на зеленый диванчик и оттуда лениво наблюдал за ловкими и быстрыми движениями женских рук.

– А вообще это хорошо, Иван Кузьмич, что утренний заяц убежал от тебя, – между тем, приглушенным голосом прибавила Ольга Андреевна, вновь поправляя прическу и зажимая губами шпильки для волос, отчего звук ее голоса получился каким-то приплюснутым. Она точными и уверенными движениями быстро вкалывала шпильки в высоко закрученную короной косу, одну, за другой. Справа оставила кокетливо извиваться, одну волнистую светлую прядь.

– Зато другие точно не убегут, – она покончила с прической, погляделась в маленькое круглое позолоченное зеркальце и с улыбкой, обернувшись к Ивану, поманила его к окну, – поди, ко мне, глянь вон туда… – и Ольга Андреевна кивнула на окно.

В окне видна была крепкая светловолосая девушка с русой косой. Это была Даша, старшая дочка Бармасова. Забавно приседая и вихляя короткими перебежками, она ловила сбежавшую курицу. В руках девица держала веник, которым она отчаянно замахивалась на бегущую птицу, загоняя ту в угол. Припертая между флигелем и кухней в темном углу, курица заметалась в разные стороны, но исхитрилась и выскочила из-под растопыренных рук девушки. С громким кудахтаньем и смешно подпрыгивая, курица побежала прочь за угол кухни, стремясь коротким путем, как можно, скорей добраться до птичника. Девушка бросилась за ней вдогонку, задорно и яростно размахивая веником, как томагавком.

Наблюдавшие через окно за происходящим супруги, весело рассмеялись и быстро переглянулись между собой.