Страница 10 из 21
– А ну, встал смирно! Ни хрена себе, опухли салабоны…
– Ну ладно, кончай, хватит… – попытался вступиться Тимоха.
– Чего хватит? Чего хватит? Распустили сержантов…
Где-то в глубине у меня мерцала мысль, что надо бы маленько поборзеть, слишком много зрителей, но тело и язык не подчинялись.
Выручило появление Малыша. При виде себе подобного громилы, со значком КМСа на груди, лицо старлея просветлело. Безошибочно угадав в нем коллегу – а Мажара оказался мастером по вольной борьбе, – он даже улыбнулся:
– У тебя за что?
– Классика, – коротко бросает Малыш.
– Чего имеем?
– Два раза Москву выигрывал, – Саня смущенно улыбается, пожимая протянутую руку, и я пытаюсь под это дело слинять.
– Стоять! Никто не отпускал! – сквозь зубы выдавливает Мажара, не поворачивая головы, и лицо его снова светлеет при обращении к Малышу. Обидно: я ведь тоже их коллега, хоть и не столь титулованный со своим первым разрядом, к тому же существенно проигрываю в размерах.
Короткий диалог скоро закончился. Это был разговор двух супертяжей, после чего Мажара, даже не взглянув на меня, вместе с Тимохой направился к выходу. Самым стремным было то, что меня, сержанта, дрючили при всех, а с духом Малышом говорили на равных. Я, как обосраный, торчал посреди центрального прохода, ощущая на себе сочувствующие взгляды однопризывников. Изо всех сил делаю вид, что ничего не произошло. Рядом стоит подошедший к финалу Фикса:
– Чего он тебя?
– Да делать не хера, вот и доебался, – отвечаю, стараясь придать голосу независимую развязность.
Дни стояли жаркие и однообразные. Работы навалом – паршивая должность у ЗКВ. Что ж мне так не везет? Взводный мутный, учебного класса своего нет, вместо него убогий встроенный шкафчик у входа в канцелярию, в котором хранится все взводное хозяйство. Андреев за старшину, и ему не до нас, в результате я за него, и на взвод нас всего двое. С утра до середины ночи занимаемся всякой бестолковой работой, вдвоем тяжко, да еще при таком командире. Весенний призыв, конечно, не страдает, как мы, от постоянного холода, бесконечной чистки снега и лыжных гонок, но у них свои прелести.
Утром батарея строится на зарядку. У бойца из третьего взвода такой объем икр, что ему не могут подобрать сапоги и он почти все лето проходит в тапочках. Потом ему где-то найдут пару кирзачей. Еле втиснувшись в голенища, он будет вынужден носить их гармонью, на дембельский манер, раздражая своим видом старослужащих.
Батарея вытягивается за ворота КПП. Отсутствие сугробов позволяет нам погонять духов по местной пересеченке. Я бегу позади взвода, пинками подгоняя отстающих. Гордые грузины после распределения по батареям и взводам очень быстро растворились в общей массе, превратившись в забитых нытиков. У меня во взводе их двое – жгучий брюнет Гоцадзе и классический, рыжий Якобидзе. Они страдают от незнания языка, не понимают команд и на зарядке затравленно вертят головой, копируя движения окружающих. В каждой воинской части есть своя «ебун-гора», была такая и у нас – длинная, крутая песчаная сопка. Вот колонна приближается к отрогам, звучит команда: «Вперед марш!»
Бойцы гусиным шагом ползут в сорокаградусный стометровый подъем. Рыхлый песок, проваливаясь, осыпается под сапогами, затрудняя движение, и я с удовольствием наблюдаю, как на золотистом грунте обездвиживаются первые гомо сапиенс. До верха добираются единицы, самые крепкие, пугая нас ужасными гримасами. Те, кто не смог, в качестве «поощрения» отжимаются до изнеможения. А по вечерам, после ужина, взвод строится на плацу, и после команды «смирно» мы с садистским удовольствием наблюдаем, как на беззащитную плоть с пронзительным писком пикируют голодные москиты, в громадных количествах обитающие в местных болотах. Они почти сплошняком облепляют открытые участки тела, заставляя бойцов корчить страшные рожи в попытках движением лицевых мышц облегчить свои страдания. Этот театр мимики приводит нас в неописуемый восторг, и мы, обмахиваясь ветками, периодически напоминаем актерам, что команды «вольно» не было, стараясь растянуть удовольствие подольше. На следующий день в не меньший восторг нас будут приводить распухшие духовские фасады.
В родной казарме очередное построение перед отбоем. Прошлая ночь была убита на оформление противогазов именными фанерными бирками, а сегодня утром Круглов дрючил меня за внешний вид бойцов, и я поклялся себе за ночь привести все 30 единиц личного состава в божеский вид, дабы умыть старлея на утреннем осмотре.
Ставлю духам задачу: форма постирана, поглажена, подворотнички белые, сапоги черные, бляха – зеркало. Контроль личный, по исполнении отбой. Опасения вызывает только Саша Баваров, он и сейчас выделяется из общей массы своей нескладной, тщедушной фигурой, тонкой, гусиной шеей, нелепо торчащей из широкого ворота, птичьим выражением лица и большими, вечно ищущими сострадания, по-детски беззащитными глазами. Я заглядываю в них, и в памяти всплывает образ соседской овчарки, с виноватой мордой какающей во дворе во время утренних прогулок. Саша москвич, и на гражданке работал в издательстве журнала «Огонек», плотником. Отец-алкоголик давно бросил их, и Саша был старшим из троих детей. Соображал туго, память работала плохо, и поэтому он постоянно порол дело. Вызывал Саша всегда два желания: ему хотелось или врезать, или прижать к груди и пожалеть. И сейчас, кто пошустрее, уже заняли мойки под стирку. Саша как всегда не успел, и теперь томился в ожидании в конце очереди.
Около двух ночи, предъявив неоспоримые доказательства своей полной готовности, отбился предпоследний боец, остался один Саша. Утомившись ждать, в третьем часу я посетил бытовку, где Александр утюгом досушивал отстиранную форму. Оставалось пришить погоны с петлицами и подворотничок. Не в силах больше бороться со сном, еще раз инструктирую Баварова и иду спать.
Выхожу из бытовки и вдруг замираю в центре расположения, вслушиваясь в ночную музыку казармы. В дальнем углу смех под перебор гитары, в мятном свете дежурного освещения мерцают бока алюминиевых кружек – «дедушки» скрашивают очередной дозой последние месяцы службы. Через проход напротив – омертвевший первый взвод. Как все-таки забавно духи спят: один тарахтит на всю казарму воронкой кверху, этот, раскинувшись, что-то бормочет во сне, а другой свернулся детским калачиком, подсунув под щеку две ладошки. А вот короткая суета под одеялом заканчивается тихим блаженным стоном. Это в полудреме озабоченный боец сводит счеты с виртуальным противоположным полом, распестрив клейменую простынь белково-крахмальными звездами.
И я, вдруг абстрагируясь от собственного тела, вижу себя со стороны. Неужели этот гоминид в упаковке цвета хаки и есть я, и как это можно видеть себя со стороны, я же прожженный материалист?.. В голове высвечивается определение материи из школьного учебника обществоведения – окружающая действительность, данная нам в ощущениях. Оно тут же трансформируется в лаконичное троестишие:
Рифма помогает вновь соединиться телу с сознанием. Подхожу к окошку, светает. В предрассветной голубизне неровные верхушки сосен ломают линию горизонта, и вдруг только что увиденное укладывается в короткое нехитрое четверостишие:
В лирику родившегося произведения вкрадываются неприятные, скребущие звуки. Очередные залетчики доводят до ума батарейный фаянс, если так можно назвать чугунные эмалированные рундуки. И последние две строки тут же меняются: