Страница 4 из 6
Совсем по иному отнесся к злому делу впечатлительный великий князь. «Всякое внезапное или чрезвычайное происшествие весьма трогает его высочество, – записывает Порошин. – В таком случае живое воображение и ночью не дает ему покою. Когда о совершившейся 15 числа сего месяца над бунтовщиком Мировичем казни изволили его высочество услышать, также опочивал ночью весьма худо».[3]
Понятно, что в записках, которые Порошин не скрывал от других, он не смел ни слова сказать об отношении своего воспитанника к убийству Ивана VI. Но нетрудно догадаться, что оно произвело на цесаревича еще большее впечатление, чем казнь Мировича.
Обучение Павла Петровича чередовалось с играми в шахматы, бильярд, волан (перебрасывание ракетками пробкового полшарика с перьями). Всеми этими играми не брезговали при дворе даже седовласые первые сановники. Немалое значение в воспитании имели частые спектакли на придворной сцене, где ставились балеты, комические оперы и драмы. Павел Петрович сам нередко выходил на сцену и даже пробовал свои силы в сочинении шуточной трагедии, среди персонажей которой были его собаки Султан и Филидор.
Подмечал высокорожденный мальчик и фривольные нравы двора. Как-то, шутя, после обеда один из вельмож заметил, цесаревичу скоро настанет пора жениться. Он покраснел от стыдливости и, сильно волнуясь, выпалил:
– Как я женюсь, то жену свою очень любить стану и ревновать буду. Рог мне иметь крайне не хочется.
Влюбляться в барышень великий князь начал лет с одиннадцати, танцевать приглашал самых хорошеньких и тщательно следил, чтобы его букли, чулки и кафтан выглядели франтовато.
«За чаем, – рассказывает Порошин, – изволил разговаривать со мною о вчерашнем маскараде, и сказывал мне, между прочим, какие у него были разговоры с Верой Николаевной. Он называл ее вчерась червонной десяткой, подавая тем знать, что она многим отдает свое сердце. Она говорила, что одно только имеет и, следовательно, дать его не может более, как одному. Государь цесаревич спрашивал у нее: “Отдано ли сие сердце кому или нет?” И как она сказала, что отдано, то еще изволил спрашивать, что если бы он ее кругом обошел, то нашел бы ее сердце? Она говорила, что оно так к нему близко, что и обойти нельзя».
Как и большинство мальчиков, Павел Петрович любил играть в войну. Но если обыкновенный ребенок скакал по лужам верхом на палке, воображая себя полководцем, то великий князь ездил в Красное Село смотреть парады войск и, получая знаки почтения от военных, реально ощущал себя полководцем.
Биографы обвиняют его в излишней склонности с юных лет к военному делу, строевому шагу, армейскому мундиру. Но он не был исключением, еще Петр I посвящал весь свой детский досуг маневрам и стрельбе во главе своего потешного войска. Почти все мужчины Дома Романовых, вплоть до падения монархии в 1917 году, даже в зрелом возрасте не переставали играть в солдатики, только не в оловянных, а вполне живых. Для этого в Петербурге существовали гвардейские полки, которые не столько обучались военному делу, сколько «военному балету» – умению красоваться на бесчисленных парадах.
В 1767 году императрица отправилась в поездку по Волге и взяла с собой сына, мечтавшего проплыть до Астрахани на галере. Но не успели, пока еще посуху, добраться до Москвы, как Павел Петрович тяжело заболел, и мать отправилась в плавание без него. Горю наследника не было придела. Хорошо, что оно быстро иссякает, пока ты молод и полон грез.
Известный английский доктор Димедаль, прививший оспу императрице и ее сыну, писал в воспоминаниях: «Цесаревич и великий князь, единственный сын ее величества, росту среднего, имеет прекрасные черты лица и очень хорошо сложен. Его телосложение нежное, что происходит, как я полагаю, от сильной любви к нему и излишних о нем попечений со стороны тех, которые имели надзор над первыми годами наследника и надежды России. Несмотря на это, он очень ловок, силен и крепок, приветлив, весел и очень рассудителен, что нетрудно заметить из его разговоров, в которых очень много остроумия».
Императрица Елизавета Петровна
Несмотря на отменное здоровье, в июне 1771 года великий князь слег в постель с сильной горячкой. «Слух о павловой болезни еще в самом начале ее, – сообщает современник, – подобно пламени лютого пожара, из единого дома в другой пронесся мгновенно. В единый час ощутили все душевное уныние».
Если не двор, видевший залог своего благосостояния исключительно в императрице, то все остальное население Петербурга и Москвы в страхе ждали исхода схватки со смертью цесаревича. Но его крепкое здоровье справилось с болезнью, что послужило поводом к всенародному ликованию.
«Настал конец страданию нашему, о, россияне! – восклицал известный литератор Д.И. Фонвизин. – Исчез страх, и восхищается дух веселием. Се Павел, отечества надежда, драгоценный и единый залог нашего спокойствия, является очам нашим, исшедши из опасности жизни своея, ко оживлению нашему. Боже серцеведец! Зри слезы, извлеченные благодарностию за Твое к нам милосердие. А ты, великий князь, зри слезы радости, из очей наших льющиеся».
Характеризуя далее наследника престола, Фонвизин указывает, что «кротость нрава ни на единый миг не прерывалась лютостью болезни. Каждый знак воли его, каждое слово изъявляло доброту его сердца. Да не исходяи вечно из памяти россиян сии его слова, исшедшие из сердца и прерываемые скорбию. Мне то мучительно, говорил он, что народ беспокоится сею болезнию. Таковое к народу его чувство есть неложное предзнаменование блаженства россиян и в позднейшие времена».
Конечно, панегирики XVIII века – ненадежный документ. Их цель – невзирая на правду жизни, восторгаться высокорожденной особой. Но все же кое-какую информацию из панегирика Фонвизина можно выудить: он упорно повторяет о присущей великому князю доброте.
Рано узнав об убийстве отца и случившейся день в день два года спустя «шлиссельбургской нелепы» – кровавой расправы в каземате с императором Иоанном VI, Павел Петрович стал опасаться покушения на свою жизнь. Почти каждую ночь в его болезненном мозгу рисовались жуткие картины резни, пыток. Он начал замечать за собой, что внезапно впадает в гнев, в животную трусливость, как, впрочем, в иные часы и в бесшабашную храбрость, беспредельные кротость и доброту. Он пытался невзначай выяснить – случается ли подобное с другими? Но взрослые отшучивались, не желая вспоминать свои юные годы, сверстники сторонились наследника, а книги молчали. Павел Петрович решил, что его странности исключительны, и с годами все больше и больше сторонился нормальных людей, замыкался в себе.
Тем временем венценосная мать занималась войнами, составлением законов, перепиской с философами, веселыми празднествами и влюбленными в нее офицерами. Сын был помехой, умалением славы, живым укором, и государыня милостиво прощала вельмож, научившихся открыто презирать и ловко оскорблять наследника.
Высшие сановники, купавшиеся в роскоши и веселье, дарованных им Екатериной, с самодовольным презрением слушали рассказы о бедности и аскетизме двора наследника престола. Они смеялись над тем, что Павел просится на войну, а мать не пускает его, что она не дает сыну и сотой доли тех денег, которыми ссужает побывавших в ее постели Станислава Понятовского, Григория Орлова, Александра Васильчикова, Григория Потемкина, Петра Завадовского, Семена Зорича, Ивана Римского-Корсакова, Александра Ланского, Александра Ермолова, Александра Дмитриева-Мамонова, Платона Зубова.
Смеялись, что, несмотря ни на что, наследник оставался послушным сыном и, как ребенок, шалел от счастья, если мать его ненароком похвалит.
Смеялись опале и гонениям, как из рога изобилия сыпавшимся на придворных, осмелившихся стать друзьями Павла Петровича.
Смеялись над страстью наследника к военной муштре и солдафонским манерам, над нежеланием познавать иных женщин, кроме жены, над фантазиями, подчас выдаваемыми им за действительность.
3
15 сентября 1764 г.