Страница 7 из 41
– А, это ты. Пришёл?.. Я занята. Поешь там чего-нибудь, ладно… – и снова уткнулась в книжный разворот.
Есть Ванчукову не хотелось. Разве что горячего борща хорошо бы сейчас… Сергей горько вздохнул. Готовить Евгения не любила и не умела. А бутербродов он час назад в заводоуправленческом буфете уже перехватил. Ванчуков зажёг на кухне газовую колонку, зашёл в ванную, разделся, встал под тонкие струйки тёплого душа и понял, что на ходу засыпает.
Да, обязательно нужно выспаться. Утром встреча с дипломниками. Голова должна быть свежей. Хотя – зачем вечному сменному мастеру голова? По большому счёту, на месте Ванчукова, пришпиленного жизнью, распятого, словно какое вредное насекомое в энтомологической коллекции, легко можно было обойтись и без неё.
Через покрытые разводами от заводской пыли окна внутри аудитории ощутимо припекало. Пришлось открыть дальнюю фрамугу и закрыть дверь, чтоб без сквозняка. Дверь нормально не держалась, то и дело отходила, болтаясь туда-сюда на несмазанных петлях, противно скрипела. Ванчуков свернул было вчетверо – потом, прикинув на глаз, ввосьмеро – листок бумаги, засунул в щель между дверью и косяком, хорошенько дёрнул ручку на себя. Дверь приклинилась. Сергей Фёдорович довольно улыбнулся. Он любил достигать результата.
Изольда смешно щурилась от щекочущего яркого солнца. Справа, из-под соседнего стола, ощутимо тянуло тяжёлой казённой вонью – Вольский, всегда начищавший армейские сапоги до блеска, не жалея гуталина, был в своём репертуаре. Слева, от Ляльки и её шмоток, шли мощные волны «Красной Москвы». Адская смесь солнца, духов и кирзы была непереносима. Иза закрывала глаза, морщила нос, прижимала язык к верхнему нёбу, отчаянно борясь с подступающим против воли чихом, но борьба оказалась неравной. Изольда проиграла.
– Будьте здоровы, товарищ Пегова, – рассмеялся Ванчуков. Изольда смущённо кивнула. – Надеюсь, к нашей с вами теме это не относится? – спросил он. Изольда смутилась ещё больше. – Тогда я, с вашего позволения, продолжу.
Изольда же Ванчукова не слушала. Собственно, там и слушать-то было нечего. Обычное «вступительное», «вводное» переливание из пустого в порожнее. Вот когда начнётся индивидуальная работа, там уже совсем другое дело. Да и вообще, если честно, преддипломная практика Изу интересовала мало. За пять лет, десять семестров, она не получила ни одной четвёрки: круглая отличница. Однокурсники посматривали на бледную тощую девицу, с уложенной вкруг головы толстой чёрной косой, в потёртых мешковатых платьях и плохой обуви, как на откровенную сумасшедшую – с тех самых пор, как её любимыми предметами на младших курсах стали начертательная геометрия и сопротивление материалов. В инженерных вузах говорят: «Сдал сопромат – можешь жениться». А уж построение эпюр, так то и вовсе не для слабонервных.
Пегова же – и китайскую грамоту начерталки, и иезуитское издевательство сопромата, и все до единой металлургические химии – щёлкала как семечки. Чего уж тут говорить о курсах, имевших в себе хоть какую-то внутреннюю логику: теория металлургических процессов, печи, огнеупорные материалы, металлургия чугуна и стали, обработка металлов давлением, рентгенография и испытание металлов брались Пеговой вовсе не задницей, а головой. «Отлично», «отлично», «отлично»… Иза знала: после окончания её зачётку будут демонстрировать в институтском музее под стеклом. Мол, учитесь, как надо учиться, молодёжь.
Изольда уродилась умной. И в этом состояла её большая беда. Всякий раз, сдавая экзамен, получая отличную оценку, переходя с курса на курс, она задавала себе один-единственный вопрос: «Зачем?» Ответа у неё не было. Стоя за кульманом, или колдуя с пробирками за лабораторным столом, или скрипя авторучкой в лекционной аудитории, она не понимала, зачем она это делает. Знала одно: так надо. Почему? Потому что другого пути у неё не было. Никто не предложил никакого выбора. Всё жёстко: или туда, или никуда.
Изольда замечательно рисовала – это передалось от матери. Прекрасно играла на скрипке, чуть хуже на фортепиано – музыкальными способностями наградил отец. Она бы хотела заниматься тем и другим всегда, всю жизнь, потому что от запаха лака скрипичной деки и терпкого аромата канифоли гулко ухало сердце, мир останавливался и запускался заново лишь с первым движением смычка. Иногда Изольда следила за собой и не переставала удивляться: играла не она, играл кто-то другой. Рука на грифе и кисть со смычком двигались сами, они безо всякой девочки Изольды знали, как и что именно – единственно правильно – они должны делать, чтобы рождался звук: один, второй, третий; чтобы звуки не мешали друг другу; чтобы они превращались в прочную ажурную конструкцию, словно Эйфелеву башню, висящую в воздухе над Марсовым полем; из просто звуков становились целым, способным жить в сознании слушателя и тогда, когда музыка стихнет. В такие моменты Иза летела! Перед глазами яркими сполохами бежала партитура; из неё в сознание входили звуки, слышные одной только Изе, а спустя короткий миг, под невесомыми руками, они превращались в вибрацию струн и хор скрипичных дек.
Так какое отношение ко всему этому, настоящему, потаённому, глубоко скрытому, имел сопромат с теорией механизмов и машин?! В третьем семестре, на курсе философии Иза услышала фразу, что просто убила её на месте. «Люби не то, что хочется любить, а то, что можешь, то, чем обладаешь», – испражнился кто-то из древних; Изольда не запомнила, кто именно. Поначалу девушка пропустила садистскую сентенцию мимо ушей. Потом задумалась. Затем – вовсе ужаснулась. Получается, жертва должна любить палача?! Выходит, о скрипке следует забыть, потому что так сложились обстоятельства? Но ведь, если со всем соглашаться, обстоятельства никогда не сложатся иначе. Именно потому, что Пегова была отличницей, она ясно представляла себе, что ничего хорошего, по-настоящему замечательного, интересного её после института не ждёт. Она пойдёт на комбинат: в цех, если не повезёт; в конструкторское бюро, если всё же звёзды встанут иначе. На этом – всё. Потянутся годы, годы, годы. И за эти годы, годы, годы исчезнет вкус жизни, а скрипка, спелёнутая узким футляром, упрятанная вглубь шифоньера, потускнеет, рассохнется, потеряет звук.
Иза не знала, было ли у отца дома фортепиано. Наверное, было – близняшки Оля и Таня ходили в музыкальную школу. Но в больнице, в актовом зале, рояль был точно. Он стоял одиноко на невысокой сцене, задвинутый глубоко к дальней стене. В больнице было не до художественной самодеятельности. Сцену использовали по прямому назначению – для утренних конференций, общебольничных собраний, политинформаций. Иногда, редкими вечерами, когда Иза приходила к папе, он брал её под руку. Вместе поднимались на четвёртый этаж. Папа открывал дверь ключом, включал свет в зале. Иза садилась где-нибудь на скамейку, а папа всходил на сцену, выкатывал рояль в центр, регулировал вращающуюся табуретку. Садился, как бы шутя отбрасывал фалды несуществующего фрака. И начинал играть. Изольда слушала. Иногда незримо вступала в летящую отцовскую мелодию своей скрипкой, той самой, что больше никогда не покидала шифоньера и жила теперь музыкой лишь в её воображении.
Слушать отца было одновременно притягательно и невыносимо. Когда отец ушёл, в Изольде не было ничего, кроме жгучей обиды. Обида растворялась, забывалась к вечеру, когда измученная учёбой девушка падала на кровать, засыпая без сновидений. Но первое, что возвращалось утром, когда Иза, просыпаясь, вспоминала своё имя, была обида. Та же самая, что и вчера. Та же, что будет и завтра. Иза устала от обиды, но обида не видела причин с нею расставаться. Иза попала в петлю, в порочный круг. Так длилось долго. Но нет на свете ничего нескончаемого – ни плохого, ни хорошего. В один из обычных, ничем не примечательных дней она поняла: отец не виноват. Отец стал жертвой обстоятельств.
Изольда никогда не любила мать; наверное, потому, что та никогда не любила её. Мама была сложна – немногословна, скупа на эмоции, иногда попросту взрывоопасна. Когда девушка вспоминала то, что могло вспомниться, что не было похоронено, вольно или невольно, в тяжёлых омутах детских впечатлений, она всегда видела отца жертвой. Жертвой матери. В глазах жены он всегда был в чём-то виноват, всегда за что-то оправдывался – этот большой, сильный человек, делавший сложные операции, за которые в городе часто кроме него никто не брался; человек, который мог помочь потерявшим надежду; человек, на которого молились, за чьё здравие ставили свечи в единственной чудом уцелевшей в городе церкви. Когда Иза поняла это, для неё стало ясно – отец ни в чём не виноват. Он не мог не уйти. Мама сделала всё, чтобы его потерять. Потому что женщины мудрее мужчин и, наметив себе жертву, они не промахиваются, не ошибаются. Они доводят дело до конца.