Страница 35 из 92
Милосердие для Лозара. Я бы отдала ему всё милосердие, что только есть во мне, чтобы ни капли не оставить ни принцу, ни самой себе. Мои руки трясутся, ноги не держат.
— Сначала вы должны сделать что-то для меня, — говорю ему.
В темнице, не знаю как, но становится ещё темнее. Он берёт мою руку, и я снова чувствую его присутствие в своих мыслях:
— Тебе нужно завоевать доверие Правосудия. Начни с этого.
— Я не могу допустить, чтобы судья Мендес использовал мою силу. Если поможете мне с этим, я проявлю к вам милосердие.
Лозар кивает.
— Я слишком слаб. Но Дез… Он оставил здесь оружие. Не смог найти его, когда за ним пришли.
Я подползаю к углу, где был Лозар, когда я его впервые заметила. Ощупываю пол, кажется, целую вечность, прежде чем натыкаюсь на что-то острое. Стискиваю в руке небольшой кинжал. Ещё до того, как подношу его к тусклому свету, я узнаю клинок, который Дез прятал в сапоге. Его рукоять — грубая деревяшка без какого-либо орнамента. Но это был его первый кинжал, который он сам сделал. Даже если бы он его нашёл, чем бы ему это помогло против стольких стражников?
— Должен быть иной путь, — говорю я.
— От меня уже ничего не осталось, Рената. Не разделяй мою судьбу.
Я обхватываю руками его тело.
Чувствую, как бьётся его сердце. Он выдыхает, расслабляясь в моих объятьях. Когда я впервые попала к шепчущим в крепость в Анжелесе, мне было невыносимо присутствие других детей, и потому я работала на кухне. Дез научил меня охотиться на дичь: кроликов, индеек, оленей. Повар научил меня скручивать им шеи. В конечном счёте, мы все такие же хрупкие, как наша добыча.
Я слышу, как что-то гремит в коридоре, в камеру проникает сквозняк, и я понимаю, что стражники скорее бросят этого человека чахнуть в одиночестве, чем проявят каплю милосердия.
Милосердие.
Дез научил меня песням шепчущих. С ним и Саидой мы напевали их, возвращаясь с многодневной охоты плечом к плечу по высокой траве меморийских гор.
И теперь я тихонько пою Лозару, чья судьба навсегда переплелась с моей в этих подземельях так, как я и представить себе не могла. Он поёт вместе со мной охрипшим голосом. Последний клич мятежника.
— Милосердие, — шепчу я.
До моих ушей доносится хруст его костей. Я вспоминаю первый раз, когда свернула шею зайцу своими руками.
Ноющая боль терзает моё сердце, пока не остаётся только мой голос и только моё сердцебиение.
***
Я не замечаю людей, собравшихся у двери камеры, пока не раздаётся щелчок замка. Голос, который я так давно не слышала, зовёт меня по имени.
Выпускаю Лозара из рук, его тело падает на пол. «Никто тебя не похоронит, но я буду помнить о тебе, пока мои воспоминания со мной», — мысленно обещаю ему.
— Что, во имя Отца?.. — сержант врывается внутрь, ступая в лужу грязи. Факел освещает тёмное пространство, его шокированный взгляд скользит по мёртвому телу посреди камеры.
Какое зрелище пред ними предстало… Моя левая рука по локоть в крови — через несколько секунд после смерти Лозара я схватила кинжал и проткнула свою ладонь. Один из старейшин — лекарь, который однажды вёл у нас занятия, — показал, куда нужно бить, чтобы убить безболезненно, куда — чтобы было много крови, куда — чтобы ранить, но не покалечить. Не все же из нас чудовища.
Стражник поднимает обмякшую руку Лозара. Кинжал, который я в неё вложила, выпадает с лёгким стуком. Это всё тот же стражник в годах с шрамами на лице, оставшимися после чумы. Тот самый, который отправил меня сюда. Он хватает меня за рубашку и встряхивает. Боль вспыхивает в новом порезе и в старой ране на шее. Кровь стекает по моей груди — видимо, швы разошлись.
— Стой, идиот! — вмешивается знакомый голос.
Судья Мендес проходит в камеру, за ним по пятам Габо. Добротные кожаные туфли судьи ступают по луже крови, смешанной с грязью камеры. Он никогда не боялся испачкаться. От одного его вида моё сердце подскакивает. Его серые глаза отмечают тело Лозара, кинжал, моё состояние. Его рука вытянута, будто стена между мной и офицером. Потом, словно опомнившись, он вновь делает лицо непроницаемым.
— Дядюшка, — хныкаю я.
Возраст отпечатался на нём серебряными нитями в его короткой бороде и густых чёрных волосах. Он похудел с того времени, как был молодым врачом, но он не болезненно худой. Его черты точно были высечены в камне и заострились со временем, чтобы показать его силу. Его лицо резкое, как грани алмаза. В моём сердце будто ведётся война из-за человека, которого я презираю. Того, кто пользовался моим даром в обмен на конфеты. Человека, который читал мне сказки на ночь, а потом подписывал смертный приговор моей семье и многим другим. Почему я ничего не помню о своих родителях, но стоит ему появиться, и плотина внутри меня рушится? Воспоминания о нём всплывают из Серости, принимая причудливые очертания, как чернила в воде.
Я замечаю мгновение, когда его черты смягчаются. Он видит меня, как будто впервые, как в тот день, когда меня к нему привели стражники, схватившие меня в лесу у моего дома. Маленькую девочку-мориа в грубых самодельных перчатках.
— Рената, — от его голоса моё тело тяжелеет, ноги становятся каменными. Я прикладываю все усилия, чтобы не отвести глаза от его пронзительного взгляда, — это правда ты?
— Да, — мой голос глухой, словно невидимая рука сжимает горло. — Я… Мне жаль… Он пытался меня убить.
— Рената, — в том, как он произносит моё имя, есть что-то острое, режущее. Мне не стоило искать с ним встречи. Я ошиблась, решив, что он будет счастлив увидеть меня. Он ведь знает, где я была все эти годы. Знает, что мне нельзя доверять. Он берёт мою окровавленную руку, и я напрягаюсь, чтобы не отдёрнуть. Его большой палец проводит по пятнышку у основания моего большого пальца. Дез однажды целовал меня в этом месте. — Помнишь, что я сказал тебе в нашу последнюю встречу?
В тот день, когда шепчущие ворвались во дворец и сожгли столицу. В тот день, когда я впервые встретила Деза, и он спас меня из этой золотой клетки. В тот день, когда я в последний раз видела Мендеса и клялась, что больше никогда не увижу.
— Вы сказали… — я проглатываю удушливый крик, рвущийся из горла. — Вы сказали, что никому меня не отдадите.
Моё тело деревенеет, когда он резко поднимает руки, но не чтобы ударить, а чтобы обнять.
— Ты вернулась ко мне, — выдыхает судья Мендес. Он обхватывает моё лицо ладонями и рассматривает с разных углов, как будто я лошадь на продажу. Но потом я замечаю, как его глаза останавливаются на заметной россыпи веснушек вдоль моей челюсти. Он пытается найти хоть один признак того, что я самозванка, двойник. Его пальцы проводят по шрамам на моих ладонях, раз за разом, словно он пытается запомнить их рисунок. Это мне показалось в темноте или в его глазах стоят слёзы? — Поверить не могу.
Моё горло сжимается, но я нахожу в себе смелость лгать, причём лгать складно.
— У шепчущих переворот. У меня появилась возможность вырваться из убежища. Я добралась до столицы, но мне некуда было пойти. Мне пришлось воровать… Я не ела несколько дней… Меня поймали и привели сюда.
Я вздрагиваю, когда он крепче сжимает мою раненную ладонь. Он всё ещё давит пальцем на один из порезов, не отпуская. Он резко переводит взгляд на стражников, замерших в тени.
— Ваша честь… Она убила заключённого… — говорит старший стражник.
— Он был вентари, — поясняю я и опять вздрагиваю от жгучей боли в ладони. — Он прочитал в моих мыслях, что я сбежала от шепчущих и попытался убить меня.
— Вы оставили этому человеку оружие? — голос Мендеса холоднее, чем сквозняк из щели в двери.
— Мы не знали, что он здесь, — нервно оправдывается сержант. — Камера была пустой…
Стражник замолкает, стоит судье поднять указательный палец. Мендес возвращает своё внимание ко мне, и его резкие черты вновь смягчаются.
— Моя Рената, — его голос звучит… довольно? Он крепко обнимает меня за плечо одной рукой. Я позволяю себе расслабиться рядом с ним. Облегчение, благодарность, податливость. Я всхлипываю по-настоящему. Я предаю всё, что люблю, потому что мой надломленный разум помнит, как безопасно было когда-то рядом с этим человеком.