Тишина камней

Кузнец подошел к сыновьям. Аман хотел вырастить достойную смену. Он любил детей, но в силу характера не мог позволить излишней ласке навредить формированию мужской твердости и профессиональных навыков в ранимых сейчас, родных душах. Да что там ласку, он не позволял руке погладить головы подрастающих ребятишек, хотя та и тянулась, не хвалил, хотя слова так и напрашивались в моменты их стараний. И жене не разрешал. Конечно же, Халла умудрялась втайне от него одаривать детей материнской любовью и нежностью. Аман же был уверен, что только строгость способна воспитать настоящего кузнеца.

– Вы поменялись?

Кабиан взглянул на брата – тот насупленно молчал.

Старший кивнул.

– Сколько синих?

– Пять.

– После заката отнеси три филигранщику – он обещал сделать вам по амулету на удачу. Пошевеливайся, Коган! Раз встал на первый этап, будь готов устроить встряску гвиртам.

Младший забрал вязанку немых у брата и потащил ее к наковальне возле горна.

Если повезет, три гвирта обнаружат себя за целый льяд Глупости: от новолуния или тша-Льяд, как называют его староверы цнои, до того, как горб луны полностью растает. В Охоту-то их приносят по две-три штуки в день, и тогда мозоли на руках стираются в кровь, потому что меха не перестают дышать сутки напролет.

Гвирты проявляли свой цвет при сильном ударе: скорлупа отслаивалась, на короткое мгновение карг отсвечивал молочно-зеленым и затухал. Камни легко плавились, а вот оружие и доспехи, выкованные из зеленых на совесть, по зубам были  разве что мелину, и то не каждому, если защиту ковал сам Аман Кулун из Фет.

Но детей не переполняла гордость за отца и его труд, почитаемый в народе и высоко ценящийся охотниками, они мечтали каждый о своем. И именно строгость в воспитании закаляла мечты, придавая им форму осязаемой и ясной дороги, а не мыльного пузыря, подобно пустым и с легкостью лопающимся грезам других детей. Желая воспитать порядочную смену, Аман, сам того не ведая,  отдалял братьев от кузнечного дела и друг от друга.

Кабиан едва заметил испуганный взгляд Когана, как тот съежился, отвернувшись, и замер, шевеля лишь рукой, зажатой в кармане испачканных сажей штанин.

– Давай помогу, –  предложил старший.

– Нет! – странно пискнул в ответ Ког. – Я уже все.

– Нужно отвезти немые каменщику до заката. Он ими выкладывает дорогу к нашей кузне.

– Я знаю. – Младший уже говорил ровнее. – Я сам.

– Так тяжело же! Что такое с тобой сегодня?

– Отстань.

– Кабиан прав, –  вмешался отец, подтаскивая уголь в широком кожаном фартуке. – Осталось много, ты не потянешь.

– А вот и потяну! – резко выкрикнул Коган, но тут же виновато опустил голову: перечить отцу редко удавалось без оплеухи, а сдерживаться, как это умел Кабиан, младший пока не научился.

Он уже поддел крюком корыто с грудой камней и потащил его к двери. Получалось плохо. Мальчик сопел, обливаясь потом, – жара-то стояла невыносимая, – поклажа продвигалась с трудом.

Лицо наблюдающего кузнеца мрачнело по мере приближения Когана к выходу. А потом вдруг сделалось каменным и непроницаемым, жестким. Кабиан начал догадываться о том, что происходит. Его передернуло от неприятия, стало мерзко на душе, а потом сердечко наполнилось жалостью к отцу.

– Сынок! – требовательно обратился кузнец к младшему.

Тот вздрогнул. Остановился, но не поворачивался к родным.

– Ты что же думал, я не замечу? Оставь гвирт, а сам уходи. И не показывайся мне, пока сам не позову.

Кабиан затрясся, будто сам совершил нечто непристойное. Как же так? Как мог младший решиться на такое? Подобное преступление во всех Старых землях каралось беспощадно. А цнои, те и подавно верили, что наказание за воровство у кровных родственников  неотвратимо. Нет-нет-нет, этого просто не может быть! Но руку Коган так и не вынул из кармана, не показал, что отец ошибся, а глаз так и не поднял. Неужели болезненная страсть охотников передалась ему через истории, рассказываемые заезжими чужаками, или через всеобщее оцепенение от страха во время хеллизии, когда люди запирались и день без убийства считался большой редкостью? Или все дело в том, что он родился именно под конец Охоты, в самый разгар кровавой бойни за мелины? Ведь следующую, через гвальд жизни, хеллизию он не мог помнить, потому жар, бред и обмороки продолжались целую луну Льяд.  Халла беспомощно плакала, отпаивая сына оранговой настойкой, отец пропадал в кузне, а Кабиан успокаивал мать, как мог. Тогда он трясся точно так же, опасаясь за жизнь брата.

Казалось, младший простоял вечность, но отец терпеливо ждал. И вот Коган выпустил крюк и, так и не подняв головы, рванул к двери – на улицу, в сгущающиеся сумерки.

Кабиан попытался броситься следом, но Аман резко прикрикнул:

– Стой!

Старший растерянно смотрел то на отца, то на распахнутую дверь. Ветер ворвался,  завихрил угольной пылью, растворил запахи копоти. Мальчику хотелось закричать: «Это всего лишь камень!», но он прекрасно осознавал, что карги никогда не были и не будут «всего лишь камнями». Посланники небес навсегда и прочно вплелись в общество людей. От них зачастую зависели жизни. Как и в тот день.

***

Солнце почти скрылось за горизонтом, а серп луны Льяд висел над холмом, утыканным кладбищенскими шестами. Там недалеко жил старик, ухаживающий за могилами. Никто его о том не просил, но вырос он у староверов, покинув их добровольно, и почитание душ умерших родственников впиталось с кровью и распространилось на любого покойника. Жители Фет были благодарны и за помощь, и за то, что он не навязывал жутких обрядов погребения цнои.

Само селение располагалось далеко от кузни, чтобы искры, вылетающие из трубы, ненароком не попали на соломенные крыши жилищ.

Коган бежал в сторону леса и краем глаза старался в последний раз взглянуть на очертания родных мест.

Пацан не был похож на остальных фетовских детей одного с ним возраста. В самостоятельности он мог потягаться даже со старшим братом, которого считал слишком ручным и доверчивым. «Тощий задохлик, – так младший дразнил Каба. – Ты даже молот поднять не можешь, а смотри, как я его легко перекидываю из руки в руку».

Ког ненавидел свое второе имя. Но маму он любил. Поэтому, когда мальчик перепрыгнул через колючие кустарники и проник в густую и сырую чащу леса, первое, что остудило пыл сорванца – это сожаление. Но не в том, что он спрятал представившийся зеленый карг в карман, не отдавая себе отчета в позорном поступке,  и собирался улизнуть, – нет, гвирт грел руку и, чиркнув сердце, разжег пламя, обуздать которое не было ни желания, ни сил. Коган сожалел лишь о положении изгоя, на которое себя обрек. О том, что не испробует больше лепешек мамы, не засмеется и не оттолкнет руку, тянущуюся растрепать слипшиеся от грязи волосы, он сожалел тоже. И даже ссор с братом и строгого взгляда отца ему вдруг сразу стало катастрофически не хватать.

Задев ногой трухлявый пень и распугав стайку полузмеек, приютившихся в нем, Коган упал, а поднявшись, прислонился к дереву. Погони нет. Отдышавшись, он нащупал гвирт в кармане: не уронил ли – но камень был на месте. А вот сердце мальчишки потеряло привычное и уютное гнездовье.

«Может вернуться? – Коган тоскливо глянул через плечо, в сторону селения. – Нет же, нет! Нельзя! Я умер для них. Выбрось из головы! Я бы не простил, и они не простят!»

Осознав себя маленьким, затравленным зверьком, он ссутулился, как делал это обычно Кабиан, и продолжил бег в глубь леса.

А что дальше? Вот он: первый гвирт – то, о чем он мечтал, – стучит о ногу. Его личный зеленый карг! Если добавить его в сплав для меча, то такое оружие не затупится даже от удара о камень. Даже после тысячи ударов он останется остр и будет резать человеческую плоть на одном дыхании, не замечая твердости кости. Конечно, этого недостаточно, чтобы стать охотником, но начало положено. И обратного пути уже нет.