Смертная чаша весов

– А как ты обо всем этом узнал? – Юрист был неприятно удивлен.

– Потому что об этом уже начинают поговаривать. – Хозяин дома откинулся на спинку стула, а трубка его снова погасла. – Ради всего святого, неужели ты не понимаешь, что сплетни разносятся по всему городу, как сажа из каминной трубы во время сильного ветра? Больше десяти лет все верили в истинность любви Фридриха и Гизелы. Людям не нравится думать, что все это время они заблуждались, и они в штыки примут каждого, кто попытается им об этом сказать.

И снова Оливер ощутил, как теплая волна оптимизма покидает его.

– Очень опасно нападать на царствующих особ, – продолжал Генри. – Да, знаю, очень многие это делают, особенно в газетах и листовках, и эти люди всегда так поступали, хотя их поэтому сильно недолюбливают те джентльмены, о которых ты говоришь. Ее величество только что по справедливости признала твои заслуги перед страной. Ты посвящен в рыцарский сан, ты королевский консультант, а вовсе не политический памфлетист.

– Тем более я не могу позволить, чтобы убийство человека прошло незамеченным, – мрачно ответил Рэтбоун-младший. – И только по той причине, что я боюсь показаться в невыгодном свете, привлекая внимание общества к этой проблеме.

Он уже поставил себя в такое положение, из которого нельзя было выпутаться сколько-нибудь элегантно, и отец своими нотациями только усугублял его незавидное положение. Адвокат взглянул на честное лицо Генри и понял, что тот боится за него, старается найти для него выход и не может ничего придумать.

Оливер вздохнул. Гнев его улетучился, остался только страх.

– Монк едет в Фельцбург, – рассказал он отцу. – Он считает, что это, по всей вероятности, политическое убийство и что, возможно, убил Клаус фон Зейдлиц, чтобы предотвратить возвращение Фридриха, не дать ему возглавить борьбу за независимость, которая очень легко могла бы привести к войне.

– Тогда будем надеяться, что он привезет доказательства своей правоты, – ответил старший Рэтбоун. – И что Зора тогда принесет извинения, а ты убедишь присяжных быть умеренными в определении компенсации за нанесенный моральный ущерб.

На это его сын ничего не ответил. Огонь в камине рассыпался искрами, и ему вдруг стало холодно.

Эстер уже почти совершенно уверилась, что Роберт Олленхайм никогда не сможет ходить. Может быть, и тлела еще очень слабая искорка надежды, но она каждую минуту грозила погаснуть. Доктор не говорил этого прямо Бернду или Дагмаре, но не спорил, когда сиделка вызывала его на откровенный разговор в тот краткий момент, когда они оставались наедине.

Как-то мисс Лэттерли захотелось на некоторое время ускользнуть из дома, чтобы собраться с мыслями, прежде чем родители Роберта тоже осознают истинное положение вещей. Она знала, какое глубокое горе почувствуют эти двое, и понимала, что не сможет помочь им. Все слова утешения, казалось, должны были звучать в таких случаях неискренно – ведь она не могла разделить с ними их боль. Да и что она могла сказать матери, чей сын никогда уже не сможет ходить или бегать, танцевать или ездить верхом и даже выходить из спальни без посторонней помощи? Что можно сказать отцу, сын которого не сможет ему наследовать, никогда не обретет независимости и не будет иметь собственных сыновей, чтобы продлить род?

Эстер попросила позволения отлучиться по собственным делам, и ей охотно это разрешили. Она отправилась на Вер-стрит и поинтересовалась у Симмса, нельзя ли повидать сэра Оливера, если он сможет уделить ей несколько минут.

Ей не пришлось долго ждать: через двадцать минут ее ввели в кабинет Рэтбоуна. Сам он стоял посреди комнаты, а на столе лежали открытыми несколько толстых книг, словно он наводил какие-то справки. Сэр Оливер выглядел усталым. Под глазами и около рта у него появились морщины, а пробор в его светлых волосах был несколько крив, что для этого человека было в высшей степени необычно. Одет он был, как всегда, безукоризненно, в прекрасно сшитый сюртук, но при этом слегка сутулился.

– Дорогая моя Эстер, как я рад вас видеть! – сказал адвокат с удовольствием, от которого у девушки вдруг потеплело на сердце. Он закрыл книгу, которую держал в руке, и положил ее на стол, к остальным. – Как ваш пациент?

– Здоровье его очень поправилось, – сказала Лэттерли, и это был достаточно честный ответ, – но боюсь, он никогда не сможет снова ходить. А как ваше дело?

Лицо Оливера сразу стало озабоченным.

– Не сможет ходить? – переспросил он. – Так, значит, здоровье поправилось весьма относительно?

– Боюсь, что почти не ошибаюсь. Но, пожалуйста, я бы предпочла об этом не говорить. Мы тут ничем помочь не в состоянии. Скажите, как продвигается ваше дело? Вы получили известия из Венеции? Монк сумел узнать что-нибудь полезное?

– Если Монк что и узнал, то, боюсь, пока он держит это при себе. – Рэтбоун указал на стул напротив, а сам расположился около стола, слегка покачивая ногой, словно беспокойство не позволяло ему сесть как следует.

– Но он вам написал?

– Трижды, и ни в одном из писем не сообщил ничего такого, что я мог бы использовать в суде. А теперь он отправился в Фельцбург, посмотреть, что сможет разузнать там.

Эстер встревожило не столько отсутствие новых полезных сведений, сколько беспокойный взгляд хозяина кабинета и то, как он барабанил пальцами по груде бумаг. Ему было несвойственно тратить время на такое бессмысленное занятие, но теперь юрист, по-видимому, даже не сознавал, что делает. И мисс Лэттерли внезапно рассердилась на Уильяма: почему он ничего не нашел и не явился сюда сам, чтобы разделить тревогу Оливера и его возрастающее чувство беспомощности? Но паниковать было незачем. Это еще никогда никому не помогало. Она должна сохранять спокойствие ума и мыслить рационально, напомнила себе Эстер.

– Вы верите, что графиня фон Рюстов честна в предъявленном ею обвинении? – спросила она.

Адвокат колебался, но лишь мгновение.

– Да, верю.

– Может, она права в том, что Гизела убила своего мужа?

– Нет, – покачал головой Оливер. – Гизела – единственный человек, который не имел возможности этого сделать. После несчастного случая она не покидала его изголовья.

– Ни разу? – удивилась Эстер.

– Очевидно, так. Она сама ухаживала за ним. Полагаю также, что серьезно больного человека никогда и не оставляют одного?

– Как бы пациент ни был болен, я обязательно нашла бы человека, который находился бы рядом с ним, пока я сплю, – заметила девушка. – И я наверняка сама наведывалась бы в кухню, чтобы готовить ему еду или делать необходимые настои из трав. Да, многое можно сделать, чтобы облегчить определенные недуги, как только больной придет в сознание.

Взгляд Рэтбоуна выразил некоторое сомнение.

– Например, очень полезна тимофеевка, – принялась развивать свою мысль медичка. – Очень хороша против болей и отеков. Лютики тоже полезны. Розмарин поднимает настроение, а корица и имбирь помогают при головной боли, череда – против высыпаний на коже… Ромашковый чай необходим при плохом пищеварении и действует как снотворное. Вербена успокаивает, снимает тревожное настроение, и сама Гизела тоже могла бы употреблять этот настой с пользой для себя. – Эстер улыбнулась. – И конечно, состав «Четверо воров»: сильнейший удар по заражению. Оно ведь всегда угрожает при наличии ран.

Оливер еле заметно усмехнулся.

– Да, об этом нужно навести справки, – согласился он. – А что представляет собой состав «Четверо воров»?

– Это смесь чеснока, лаванды, розмарина, лавра и мяты с определенным количеством горечавки, – удивленная его интересом, принялась рассказывать Эстер. – Все должно быть отмерено строжайшим образом и очень аккуратно и осторожно соединено с яблочным уксусом. Несколько капель этого настоя в ложке воды очень полезны.

– Спасибо, – серьезно сказал Рэтбоун. – Но, судя по словам Монка, Гизела ни разу не выходила из комнат Фридриха ни по какому поводу. Что бы ни готовилось, еду ей приносили из кухни или готовил для больного сам доктор. И кажется чрезвычайно невероятным, что она заранее приготовила отвар из тиса, чтобы иметь его под рукой в случае необходимости!