Быт Бога

Но ничего оголяющего у меня тут, в Здании, ни в кармане даже моём, нету, нету, нету!..

Разве – речь моя новая. С Нового-то года…

Спрашивает кто:

–– Чем занимаешься?

–– Тем же, чем и ты.

–– Чем же… занимаюсь я?..

–– Осознанием минуты.

И все переглянутся – чистосердечно и в чём-то неопытно.

Забрезжил, что ли, во мне характер – после "распада"-то и "освобождения"?..

Характера, походя задумалось, вообще нет, не бывает – есть сила боли, боли от меня, боли в теле, которое моё.

Да и кто в целом Здании может мечтать против меня? Дело чужое заволокиченное мне суют, дескать, веди, я только и брошу:

–– Куда?

Кивает мне кто бровями на телефон – я прямо в трубку хмельно-ретиво и чётко:

–– Пусть подслушивают. Умнее будут.

Так-то ко мне примерилось нынешнее жующее и кричащее время: партбилет сразу снёс и сдал.

В частности: "Так как за восемь лет ли разу не выступал на партсобраниях." – Нигде, ни на каких…

Я и всегда-то, оказывается, лишь заставлял себя думать, кем мне быть, сам же всегда – кто я есть.

Что ещё? – Со Времени Крика ко мне в "общагу" стала запросто-дерзко ходить Дева!.. Но ведь то – в "общагу"… И она никогда не "шла" никак, ни по какому делу… Да и – знают ли?.. Да и – эко дело!.. Да и – пусть попробуют!..

Слышу Время Крика!

Раньше только другим боялся я в глаза смотреть: вдруг узнаю о другом самое важное… Теперь – и самому себе, мне, смотреть в глаза страшно.

Знаю!..

А непонимание причин поступков – самое ведь очарование…

Может, за эти месяцы даже изрёк сонно-детское крайнее:

–– Ну и что?..

Недаром Томная недавно, "без никого" в Кабинете, обратила мне моё на это внимание.

Я ей:

–– А я вот как скажу!

–– Что, что ты скажешь?..

–– А вот я сейчас возьму, да как скажу!..

–– Что, что?!

–– Скажу: "Ну и что?"…

Она скованно помедлила и скованно вышла, и видно было, что в эту минуту всё-таки не решила решать…

На другой, что ли, день Хорошая – ведь она с нею в кабинете – сказала не вдруг мне:

–– Ты изменился.

С вопросом, правда, сказала и с уверенностью, – хорошая! – что это не так, не так…

Мне же надо было молчать – во мне шевельнулась откровенность пугающая терпкая: Хорошую я чуть не люблю, потому что она похожа на… односельчанина моего и словно бы поэтому может знать обо мне больше других.

"Сидит на малолетках".

Не надо разочаровывать, не надо разочаровывать!..

Но – но неужели… Мать приходила?!..

Думаю-то как смешанно и всё как спохватясь…

Приходила или не приходила.

Как – хуже? Хуже – как?..

Сижу, сижу…

А с Братом я на днях опять, не надо было, слегка поссорился…

Почему?.. А всё подразумевал его… ну, эту… жену…

Заговорилось вдруг мысленно – чётко и громко:

–– Она была некрасивая, и чтобы показать, что она всё-таки не такая, как все, она не пила, не курила и не ходила на танцы… Некрасивая, и поэтому умеет готовить и шить, играть на баяне и вязать…

Глянул я даже на Маню: не слышал ли он моего мычания?..

Возьми себя в руки!

В свои.

В мои.

Но опять заговорил мысленно громко:

–– Сила воли – говорят: хорошо. Но опять-таки – сила!.. Как всем сила-то – любая, любая! – мила… А я – слово, мне – слово: сказал сам себе слово, и будто я уже окутан, объят, окружён этим словом и пребываю содержательно и исполнительно внутри его, этого слова.

Уже, между прочим, печатал… Поэтому на другую, конечно, тему себе громко:

–– В деревню в последний раз ездил – по дороге на обочинах всё баллоны и кресты… А приехал – Мать рассказывает: соседку, молодую-то такую, муж убил… Вот тебе и теории все и всяческие! У нас сейчас идёт житейская бытовая война, назвать бы которую рав-но-ду-шие: тысячи и тысячи погибают по неосторожности водителей и тысячи… по неосторожности жён.

"Обвиниловку" печатаю – и кстати: мне из Кабинета и вообще из Здания ни в коем случае нельзя выходить!..

Маня хоть и сидел передо мной, но словно бы был где-то, где-то…

Он – слышу – в трубку:

–– Нет, я сейчас подготовлю постановление…

Да, ещё и это в речи нынче распространение:

–– Нет, я сегодня включил телевизор… Нет, я обязательно пойду на митинг…

Дескать, нет, я не буду, прежде всего, вещать чужое, но и, нет, не буду врать и своё!

Думалось, под машинку, походя: я жил так, словно видел, как в школе на уроке, рисунок ладный на бумаге из опилок металла – но не видел того, под бумагой, магнита.

Теперь – вижу!

Что? – Что я, который таскает круглый год демисезонное пальтецо чёрное и шляпу одну и ту же чёрную, – отчего "по камере" (общение, мягко говоря, арестованных и задержанных), говорят, меня и зовут Чёрный, – вот что я этому Зданию и всем в этом Здании сделал?!..

А все на этом самом белом свете – побывать.

Это ведь только в разговоре, слышу, у всех такое насекомое:

–– Знаю я… Знаю! Да знаю я… А как? Ну а как? Да как?!..

И обо мне, молодом, здоровом, сильном, сегодня имеют что-то совсем иное в виду…

–– Ты счастлив? – вдруг спросил я Маню смачно и внятно…

Не надо! Не надо!

Маня же, получилось, не расслышал.

Да и в Кабинет-то ко мне все ходят, чтобы – тайно от себя – понять… для чего живут!..

Я же – никого никогда не трону, не окликну, я уступлю дорогу женщине и место в троллейбусе старушке, и калеке помогу, и нищему подам… Но я – не жду – ни от кого – ни за что – ничего.

Побывать, перебыть…

Я сам не знаю, от какой благодати мне – далось.

День, что за окном, стал вянуть, словно забывать, что он – день… Известно становилось всё более и более, что бывает и вечер, вечер… Уж на стене дома соседнего среди квадратов тёмных плоских вдруг стал один квадрат розовым и глубоким…

Печатал – и пришли… Ожиданно неожиданно.

Сидел себе, печатал – и вошли. Вижу: Свищёв, Клава… И

Зрелищ… В седьмом-то часу!..

Бред реальности, бред реальности!..

Неужели все всё ещё "у себя"?.. И у времени про меня смысл?..

Маня – который тоже, кстати, не собирался уходить – уточнил допрашивать громким шёпотом.

Я встал. Навстречу-то.

Зрелищ мне руку пожал, как всегда, поощряюще крепко, но сейчас – ещё и вспоминая что-то обо мне. (Люблю и я его, понял я, за то же, что и все: добродушен, побабист и пузат.)

Свищёв – и явно от лица Зрелища, старшего, что над ним, – сказал мне, как бы в попытке искренности, мол, надо бы с тобой, со мной, поговорить.

Я собрался, сэнергировался, посмотрел даже, может, и чуть иронически:

–– Поговорите.

Клава губы растянула чуть.

–– Ты смеёшься, что ли? – Зрелищ вдруг сказал новым мне и ему самому прояснённым голосом, и поверх моей головы глядя.

Страшно, страшновато стало, настало…

Дурнотой лёгкой на меня понесло – так как пахнуть стало словно всё иначе: из-за какой-то невозможности состоявшейся. И будто даже возникла нужда в вопросе: стучать ли сердцу?..

Разоблачённо-трезво вспомнил, как ещё недавно красивое мусолил: надо заполнять всё – моим!..

Простительно намекнулось мне мною – словно бы из-под нескольких слоёв мыслей: вот и до тебя, до меня, дотянулось то, что есть… эти… те "органы"…

И словно вчера, а не на первом году было: Муза, экспертша-то, взяла у меня "пальчики" (я на "месте" делал осмотр и брался за всё), "откатала" меня, пошла уже из Кабинета, но оглянулась и сказала внятно и с пониманием чего-то словно бы моего, моего:

–– Я тебе их верну.

Я тогда – задохнулся… от неумения… общаться… Будто она выносила, оставляя меня нагишом, мою одежду.

Понятные слова лишь минуту спустя нашлись: суть не в том даже, что у меня нет повода волноваться, а в том, что мне всё-таки говорят – и ждут, ждут, как я среагирую.