Быт Бога

И все всё стали про деньги… Все-все, всё-всё!.. Я сам раз, в одиночестве, хлопнул, подражая чьему-то жесту, себя по моей ляжке: деньги в кармане – зыбкое и жаркое состояние предобладания.

Притом нынче, вместе с жевательной-то резинкой, всё более разрастается в речи у всех, и в радио, и в теле, сорняк "как бы", – раскованность в мыслях – будто бы! – этакая:

–– Как бы увлёкся йогой…

–– Баллотируюсь как бы в депутаты…

–– Учредили свой как бы банк…

Этакое – как бы! – вольнодумство, на задушевность претензия, намёк на что-то ещё, кроме сказанного, за душой – как бы! – имеющееся… Языком-то родным не дышат, а чихают.

По-прежнему – по-прежнему-то – лишь то, что, мол, живём мы все в одном мире.

Не в моём ли?..

Не знаю вот, в каком мире-то.

Все те, кто "мы"-то.

Только уж – не в моём.

Так-то.

Оглянулся, оглянулся!

У Брата друга звать Анатолий – я зову его Шагай; так этот Толик Шагай после "освобождения цен", в начале-то года, сказал, чтобы – при мне:

–– Ну, теперь – всё!

Как истинно!..

Для одних это "всё" – так:

–– Буду говорить всё, что хочу!

А для других – так:

–– Пока они говорят всё, что хотят, буду брать всё, что хочу!

И всем – хоть бы что!..

И я поднял вёсла.

Я и стал с этого с недавнего времени едко ответствовать.

Какое у меня настроение?..

–– Настроение слуха!

–– Состояние слуха!

А что, все живут слухами. И я живу слухами. Только – от самого себя.

Я, живой, по бессчётно раз одно и тоже говорю-повторяю.

Стыдно – страшно даже теперь, когда я раньше сетовал астрономично: никаких так называемых созвездий нету, звёзды, говорят, брызгами летят во все стороны!..

Бред реальности, бред реальности!

А всем и всегда-то, оказывается, было всё – хоть бы что!..

Поднял я вёсла: если все голосуют – зачем же ещё и я буду?!..

Поднял вёсла: кто какой "строй" придумал – пусть он его и строит!..

Поднял вёсла: некогда мне у Брата, с его женой, клеить и красить: я потому-то и холост, чтобы было время разобраться прежде во всём!..

Осталось, кстати, у всех – и это тоже с коллективных времен: если кто, поближе, живёт иначе, родственник, сослуживец, – обгадить ревниво его: ведь все – будто с одной стартовой черты.

И мне – далось!

Я на свете – побывать.

И покой, и трепет, и покой, и трепет…

Словно потрясли меня за плечи: я не во времени, а – во временности.

Побывать! – Этим объясняется, в конечном и тайном итоге, всё поведение каждого и любого.

Хорошо, что есть такое слово: умиление – о, целым и цельным себя нахожу: всегда, всегда мне важно было не происходящее само, а смысл происходящего.

Повторяюсь-думаю: да чего-то да доцарапаюсь.

Звук есть, ну, который один-то на всех. А вот уха одного на всех – нету!

И нет просто мира, который – вообще.

А есть так: я – в моём мире, ведь других не знаю!..

И кишмя кишат вокруг меня другие миры, какие-то миры…

Покой – от мира моего. Трепет – что вокруг миры другие.

Впервые это слышу – и что ж, что от себя самого.

Ребёнок – это очень не я: разве что похожим я был когда-то… Старик – разве что похожим буду… Девушка, женщина – это очень-очень не я – совсем уж, вовсе уж… Любой, каждый другой – это прежде всего – не я, не я. Прежде всего! Потому что, если не так, зачем я? И зачем я – я?..

Трепет. И покой.

Но чую – со вчерашнего, может, дня, – что и этого, что далось, мало! И ещё выше вёсла в себе поднял: куда уж понесёт – лишь бы ещё далось, лишь бы далось!..

Ведь если все одинаково – побывать в жизни, то… почему они, половина на половину, противоположно разные?..

И словно бы я нынче в том открытом космосе! – Собираю конструкцию.

Конструкцию.

Новую.

Сам.

Свою.

Мою.

Мою модель Мира.

Только бы далось.

Закончил я барабанить страницу и… с позором стал готовить опять: копирка на лист, копирка на лист… Не только Мане и этому Веретенникову – Зданию всему словно было понятно: "обвиниловка" могла бы и подождать – "человек"-то почему ждёт?..

Это был, учёл я, конечно, так называемый молодой человек.

Чего боюсь, чего боюсь?..

Правдиво прислушивайся к себе!

Холодно-честно признался себе: и Маня, и "человек", даже радио нужны мне сейчас, нужны тут!..

Раня себя, узнаю ранимо случайно, что ведь не один я сам, но и другие, другие-то, смотрят на меня.

Пьяная девчонка, однажды было, плакала в магазине, грелась и плакала – и вдруг просипела плаксиво-пьяно на весь магазин:

–– Ну, чего смотришь-то?!..

И оказалось – мне, мне…

А раз ехал я, в автобусе, в деревню: на соседнем, через проход, сидении – он и она. Весёлые и громкие… У них, у Весёлых, огромный был букет живой, делавший внутренность автобуса необычным пространством.

И вдруг они враз мне внятно:

–– Всё будет хорошо!

А я был просто в шляпе, я просто смотрел на дорогу…

…Так что, что слышал Маня по телефону, когда смотрел, не видя меня, на меня?!.. Зачем, зачем приходил Рыженький, коли только посмотрел на "ящик"?..

Сижу, сижу…

Так ведь и все – побывать!

Если же о всех – сразу обо всех, то все, прежде всего, – озабочены. Так как не знают, зачем они. Озабочены – и посягают на меня. А чтоб посягнуть вернее – затрудняют. А как злее затруднить? – Да обвиноватить!..

Вот формула присутствия в людском мире.

Я, прислушиваясь к себе, посмотрел на телефон, на двери, на Маню, на Веретенникова – вокруг одни подслушивания всяческие.

С мига того качающегося, плывущего не раз со страхом собирался сказать себе, мне:

–– Выключи звук, выключи звук!

А это как-то певица пела из телевизора, а я и убрал случайно звук совсем – и тут будто только и включил телевизор, тут только будто и увидел её, брызги слюны из её пасти, язык огромный, зубы анатомические и, главное-страшное, только тут услышал её наглый бесстыжий вопль ко мне:

–– Славы! Славы! Мне! Мне! Славы! Гад! Ненавижу!.. Славы!

Сижу, сижу…

Вчера-то в троллейбусе!..

В ухо мне сзади кто-то задышал громко:

–– Ждите! Ждите!

Словно вот-вот что-то такое случится, что грозит мне или всем.

Я вздрогнул – но троллейбус ехал да ехал…

Слова же и боль в плече всё звучали – но я уже сомневался: мужской ли то был голос, или женский, только что или… давно…

И вся жизнь – голос этот: в ухо – мне, и – сзади, и – незнакомый. И вся жизнь – напряжение от вот-вот грядущего…

Я, наконец, смело посмотрел на Маню и увидел, что он думает обо мне, вернее – думает ошибочно. Щекой узнал, что и "человек" Веретенников, думая обо мне, думает ошибочно.

Ошибочное мнение и называется мнением одного о другом, одного о другом.

Неинтересно тут, в Городе, общаться: если спрашивают – лишь бы тебя затруднить, и не знаешь лишь, как поглупее ответить.

Люди, они – скучные люди: что ни скажи – никто никогда не воскликнет прежде всего:

–– Верно! Неверно!

Всякий прежде, прежде всего-то, клюнет в плечо соседа в полголоса:

–– Это – кто?..

Касания, просто касания…

По мне же, другой всякий, всякий другой – лес густой, непроглядный… и вдруг меж стволов – просвет на один миг!..

А бывает ли тебе с самим-то собой спокойно?..

Не делаю против воли другого.

Не спасибо ли за это ждёшь?..

Безошибочно я печатал – и ощущал, как худеют мои щёки, как выжимает меня тот Крен… И обо всех в Кабинете, обо всех даже на свете находил сейчас в себе самую настоящую свежую отроческую боль.

Глаза, глаза, глаза…

Видел женщину, что допрашивал Маня, а слышал:

–– Я женщина, ты мужчина, а вот ты меня и не достанешь!

Милиционера увидел в окно во дворе, но услышал: