Калигула

— Этот грек мнит себя неуязвимым, так как весь покрыт золотом.

Перед ним, пониже, как слуга, сидел историк Кливий Руф, которому было рекомендовано описать эти дни. Оторвав зелёный лист, он уронил его в фонтан и ответил:

— Этот грек не понимает, что, если бросить в фонтан лист, он поплывёт, видишь? Но если бросить золотую монету, — он бросил, — она утонет.

Монета лежала на дне фонтана среди лениво плавающих вокруг рыбок.

— Может быть, ты смог бы с ним поговорить, Кливий. Для начала скажи, что тревожишься о нём, а до тебя дошли слухи...

Могущественный Каллист, выслушав скромного писателя Кливия Руфа, будто провалился в преисподнюю. После ночи терзаний и мучительных дум ему стало ясно, что предупреждение было сделано не из братской любви. Он понял, что нужно срочно найти новых сильных покровителей, готовых не замечать его прошлого, если взамен он сможет дать им то, чего они попросят.

Между тем Азиатик понял из слов смущённого Руфа, что Каллист никак не отреагировал на угрозу. И это был явный знак, что человека, столь близкого к императору, можно пошантажировать.

— Богатство — опасное искушение для тех, кто не родится в роскоши или, по крайней мере, не имеет к ней привычки, — проговорил Азиатик, вызвав взрыв недоброго смеха у своих наиболее верных сторонников. — Жажда золота ослепляет.

Кливий Руф снова нанёс визит Каллисту и с сочувствием дал ему понять, что некоторые враги ищут улик, касающихся сомнительных способов получения им денег. Грек побледнел под цвет желтоватого мрамора, как в своё время, когда открыл документы Тиберия, однако осторожно спросил:

— Зачем ты мне это говоришь?

Ошеломлённый Кливий растерялся.

— Палач, что пытал Бетилена Басса, — продолжал Каллист, — признался мне, что Бетилен в ту ночь в Ватиканских садах назвал многие имена. Палач не знал, кто эти люди, и другие свидетели могли не понять, о ком он говорит.

Кливий Руф передал Азиатику странный, по его мнению, ответ Каллиста, но Азиатик, выбравший этого неопытного посланника, чтобы его чистосердечие казалось убедительнее, уловил в этом ответе яд. Он знал, что той ночью в Ватиканских садах было много свидетелей, и не сегодня, так завтра они вновь обретут память.

— Предупреди этого грека, — злобно прошептал он, — что небезопасно жить, нося за спиной секреты.

Поскольку Каллист посылал большие суммы денег в далёкие от Рима места, сенатор посоветовал:

— Скажи ему, что золото можно спрятать под землёй, но сам он не спрячется.

Тогда Каллист — бывшего жалкого раба угроза лишиться богатств пугала сильнее, чем угроза для жизни, — ответил, что благодарит сенатора за его заботу. И добавил те же слова, что за несколько лет до того передал на Капри молодому Гаю Цезарю:

— Прошу вспомнить обо мне, когда настанет момент.

Так Каллист и Валерий Азиатик оказались связаны неразрывной цепью. Оба знали, что союзник втайне готов послать его насмерть, и смерть ужасную — такую, какую принял Бетилен Басс. Но поскольку оба хранили свои секреты в надёжных местах, теперь ничто не могло их разделить. И обоим спасёт жизнь смерть императора.

Тиберий был прав и дальновиден, опасаясь Каллиста, тогда молодого и безоружного. «Гадина ещё только вылупляется из яйца», — говорил он. А теперь этот грек стал искать сообщников в семье Цезарей, то есть среди людей, ежедневно бывающих в императорских дворцах. В конечном итоге он искал тех, кто сможет ослабить охрану императора.

В своё время, при избрании Гая Цезаря, работая вместе с Серторием Макроном, он хорошо узнал эти механизмы и теперь осторожно проверял одного из двух префектов преторианских когорт, Корнелия Сабина, бывшего гладиатора, которого император лично приблизил к себе. Несмотря на огромный долг признательности, тот не испугался и не возмутился, догадавшись об очередном заговоре. Уже все видели, сколь многие решения императора сделали многих его врагами, так что победа последних была вполне вероятна.

И Сабин выразил свои интересы теми же словами, что и Серторий Макрон во времена Тиберия:

— Если император умрёт, мне достанется в лучшем случае несколько легионов на границе с Парфией, если вообще останусь в живых.

Но грек был гораздо хитрее его, и Сабин, своими словами выдавший себя, оказался неразрывно связанным с ним. Каллист милостиво пообещал ему признание как надёжному человеку, с которым они захватят власть.

Такого же надёжного и признательного человека Каллист увидел в пожилом Клавдии, дяде императора, латинисте и этрускологе, всю жизнь не вылезавшем из библиотеки. Слегка прихрамывающий, он также пользовался славой безобидного дурачка. Клавдий придумал три новые буквы для латинского алфавита, которые все нашли совершенно излишними. Он также написал труды об Этрурии, Карфагене и первых веках Рима. Дядя императора был катастрофически беззащитен перед женскими чарами и имел за свою жизнь двух или трёх красивых и сварливых жён. Все смеялись над его неловкостью, с которой он неизменно приставал к молодым иноземным рабыням и изумлённым супругам своих самых близких друзей. Именно этот человек не доставит проблем — на сей раз гарантированно — сенаторам и, как символ никчёмности и лёгкой управляемости, предоставит власть на откуп двум постоянным фракциям, на которые сенат делился уже почти сто лет.

Будущее докажет правильность расчётов Каллиста. Он накрепко привязал к себе старого Клавдия в тот день, когда шепнул ему, словно в приливе доверия:

— Твоего племянника Гая Цезаря уже одолевают подозрения ко всем. Даже к тебе. Он думает отравить тебя.

Грек подождал, пока старик прочувствует весь ужас своего положения, а потом вселил в него чудесную надежду, сказав, что «если кому-нибудь удастся освободить Рим от этого чудовища», единственный, кто сможет стать императором, — это он, Клавдий, благородный и ничем не запятнанный потомок славной фамилии.

— Но обещай мне, что ты ни вздохом не выдашь всего этого. Одно твоё слово — и все мы погибли.

Старик пообещал. И Каллисту удалось сохранить этот договор в абсолютной тайне, чтобы иметь эту карту про запас.

Но самой грубой и жестокой частью замысла — которую нужно было не только выполнить, но подготовить незаметно и осуществить с беспощадной быстротой — было физическое устранение императора. Поистине страшно вообразить, что будет с ними всеми, если император спасётся или успеет позвать своих верных и безжалостных германцев.

— Риск велик, — холодно сказал товарищам Валерий Азиатик. — Помните историю Бетилена: слишком долгое ожидание приводит к нарушению тайны.

Решили поспешить, и Каллист неожиданно нашёл подходящего исполнителя в лице первого префекта преторианских когорт, самого старого и самого верного офицера, следящего за самыми деликатными функциями охраны и потому способного справиться с задачей лучше любого другого. Его звали Кассий Херея — тот самый, что тремя годами раньше вручил Каллисту роковую записку Сертория Макрона.

Херея был человеком решительным, старой закалки, мужественным, физически крепким и очень сильным; он не поддерживал, а, скорее всего, просто не понимал придворных сплетен и шуток. Утончённо хитрый Каллист смеялся над ним, придумывал каламбуры с его именем, а когда тот злился, говорил ему, что не стоит горячиться, так как это оскорбительное прозвище придумал сам император. В результате человек, в своё время доказавший императору свою полную собачью верность, почувствовал себя обиженным и слепо вступил в заговор. А Каллист про себя смеялся над бесполезными предосторожностями императора, разделившего между двумя людьми такую власть и исключительно важную обязанность.

ЖРЕЦ ИЗ ХРАМА ИСИДЫ В ЮНИТ-ТЕНТОРЕ

В те январские дни, несмотря на зимнее море, в порту Остии высадился человек, тайно посланный с тревожным известием из храма в Юнит-Тенторе, где молодой император велел расписать огромные плиты магической астрономией. Этого человека звали Аполлоний, и он был жрецом. Но Каллист догадался перехватить этот спешный визит, и именно ему — человеку, известному на всю империю своей постоянной близостью к императору, — жрец Аполлоний доверил тревожное пророчество, прочитанное в расположении звёзд.