Калигула

— Эти мраморные корабли держит на поверхности какая-то египетская магия.

Их тревога усиливалась, потому что молодой император не особенно интересовался римскими религиозными обрядами, в то время как Август в своё время, в отличие от него, устраивал грандиозные религиозные церемонии и богато одаривал римские традиционные храмы.

— Император подражает Юлию Цезарю, который сам не приносил жертв богам и другим не велел, — с упрёком проговорил один старый жрец. — Когда он вернулся из Египта после той истории с Клеопатрой, его ум опаснейшим образом переменился...

Вскоре всем стало известно, что на холмах за Арицией, на берегу озера, покоящегося на опасном заснувшем вулкане, развернулось таинственное масштабное строительство. Туда сходились плотники с окрестных гор, приезжали корабельные мастера из Мизен, из Тарента, даже из Александрии, там выгружали столетние стволы деревьев, огромные колонны, горы черепицы. К озеру никого не пускали, но, поднявшись на склон горы и прячась от часовых за деревьями, можно было увидеть густо населённый лагерь этих странных людей. Они усердно работали с утра до ночи и разводили большие костры. Они уже возвели на берегу какое-то гигантское деревянное строение и продолжали работать.

Наконец как-то утром пастухи из Ариции и Ланувия прибежали с криками, что гигантское строение соскользнуло в воду и поплыло — это оказались два корабля. А этого партенопейца Евфимия, что приставал ко всем девушкам, видели в винных погребах, где он покупал вино для своих людей.

ПРИГЛАШЕНИЕ В ПАЛАТИНСКИЙ ДВОРЕЦ

Вскоре пятидесятилетний сенатор Кальпурний Пизон, «племянник отравителя», решил снова жениться — на молодой женщине, известной своими чудесными формами («её тело для многих не таит секретов», — похотливо шепнул Каллист), которая, со своей стороны, заканчивала поспешный развод.

Грандиозное состояние Пизонов, как повторял весь Рим, во времена старых процессов спасла Новерка. Поэтому свадьба прошла пышно, собрались все оптиматы, а популярам она показалась наглым политическим вызовом. Один из осведомителей донёс Каллисту, где Кальпурний Пизон встречается — по-прежнему весьма часто — с сенатором Юнием Силаном и рассерженным префектом Серторием Макроном для тайных бесед.

— Это невыносимо, — высокомерно говорил Кальпурний. — Приходится величать Августом двадцатисемилетнего мальчишку.

А другие намекали, что «мальчишка» не слишком осмотрителен:

— Он передвигается с лёгким эскортом, ему нравится скакать по полям...

Императору вспомнился дворец в Антиохии — как из внутренних комнат слышится голос отца и сенатор, большой друг Тиберия, тяжело поднимается по ступеням лестницы. Старая, ужасная история повторялась вновь. Из всего Рима в этой опасной интриге можно было положиться только на единственного человека — престарелую Антонию. Но Антонии не было. Однажды вечером она сказала:

— Судьба была добра ко мне. Предпочитаю, чтобы всё закончилось сейчас. Не хочу продолжать жизнь ценой страданий.

Её нашли утром: она сладко спала на своём аккуратном ложе и улыбалась. Её не решились окликнуть. Потом одна верная рабыня коснулась госпожи рукой и в замешательстве прошептала:

— Она совсем холодная...

Император испытал непомерную тоску, захватывающее дух ощущение одиночества, совершенно неодолимое желание отомстить. Но никак не отреагировал на ядовитый рассказ Каллиста, а подумал и в конце концов, одинаково удивив как популяров, так и оптиматов, пригласи Кальпурния Пизона с супругой в императорский дворец. Знатность, могущество, опасность этой зловещей фамилии были таковы, что приглашение показалось знамением мира после старой трагедии, а возможно, выдавало тайный страх.

Соблазнительнейшую супругу звали Ливия Орестилла. И как только она ступила на порог императорского триклиния, сверкая драгоценностями на шёлковой коже, глаза всех самых влиятельных в Риме мужчин — с необычайным разнообразием тайных фантазий — обратились к ней. Вошёл император. Он прошёл мимо выстроившихся в два ряда приглашённых, приблизился к красавице и коротко вполголоса поговорил с ней: сказал, что её красота заслуживает государственной власти.

В республике патрициев, какой являлся Рим, эта женщина, вышедшая замуж за потомка Пизонов, в свою очередь была связана с родом Корнелиев — она приходилась внучкой древней, строгого нрава матроне, известной тем, что, когда её попросили показать свои драгоценности, она вывела на показ своё многочисленное потомство. Но, несмотря на суровую атавистическую память, Орестиллу взволновали императорские слова. Он посмотрел на знаменитый вырез её платья и, обыгрывая тот случай с её бабушкой, добавил, что никакие драгоценности ей не нужны: они только скрывают то, что хочет увидеть каждый мужчина. Она рассмеялась, и её смех громко прозвенел во всём зале. Рассмеялись и стоявшие рядом, а Кальпурний Пизон никак не отреагировал, как будто ничего не видел.

Император пригласил молодую женщину сесть рядом, и гости быстро поняли, что происходит нечто непоправимое.

— Он перепил вина, — шушукались они.

Императора следовало отвлечь. Но император, похоже, и не пил, он всегда пил мало, однако его явно захватила красота женщины. А она на глазах у мужа и гостей не пыталась ничего скрывать.

Кальпурний Пизон, молча удалившись к группе своих друзей, не сводил с обоих бесстрастного взгляда. Каллист («этот слишком бледный грек», как говорили многие с неприязнью), смеясь, подошёл к мужчинам и, предложив выпить, доверительно сообщил, что эта женщина нравится императору.

— Да они все перепились, — шепнул кто-то.

Кальпурний Пизон ничего не ответил и издали посмотрел на императора неуверенным и малодушным взглядом: возможно, какое-то мгновение он оценивал развратника, бесконтрольно захваченного его соблазнительной женой. Но прочие вспоминали, что в прошлом молодого императора (который тем временем на глазах у всех двумя пальцами медленно проводил по рвущимся наружу достоинствам Орестиллы) удручала страшная череда безжалостно убитых молодых людей. Гости видели, как Каллист — императорский вольноотпущенник и потому обладатель большой власти, и тем не менее человек, бывший раньше рабом, — с наглой шутливостью, хотя и на изысканном греческом, говорит с человеком, чья фамилия числится среди первых в Республике. А тот молча его выслушивает.

— Помнишь, — спрашивал Каллист, — как божественный Август положил глаз на законную и благородную жену сенатора Клавдия, божественную Ливию, и привёл её в дом уже беременную?

Стоящие рядом инстинктивно притворились, что не слышат, потому что много лет до смерти Тиберия произнесение подобных слов означало бы смерть.

— О той поспешной женитьбе Август посоветовался со жрецами. И они не нашли ничего, к чему можно было бы придраться, помнишь?

Каллист поиграл с чашей вина; его смех был пропитан злобой, и, сознавая свою безнаказанность, он источал презрение.

— В конце концов, все трое поладили — Август, Ливия и сенатор Клавдий, которого даже пригласили на новое бракосочетание...

Кто-то, в истерике или просто от глупости, расхохотался.

Однако вскоре эти имена, названные вот так, в вульгарном разговоре, усилили тревогу, что это не вино заставляет Каллиста так говорить. В глубине зала у робкого Геликона перехватило дыхание от страха. Тем временем император при подобострастном невнимании придворных начал дозволенный женщиной обольстительный разговор близ самого её бюста, касаясь его дыханием, отчего она, не сдерживаясь, хохотала. Но за её ухоженными и надушенными волосами император видел Кальпурния Пизона, потомка рода, мечтавшего заполучить власть. Кальпурний совершенно неподвижно замер при оскорбительных словах бывшего раба: с расстояния двадцати лет в его голову тоже вернулось воспоминание о том отравлении в Сирии.

Эта мысль распространялась по залу, передаваясь из головы в голову, прерывая разговоры, заставляя отставить чаши с вином. И что самое тревожное, она вынудила напрячься августианцев почётного караула, которые в своих лёгких парадных доспехах находились в глубине помещения. Начиналась смертельная игра, и всё это понимали.