Калигула

На дороге в Рим вытянулся медленный и торжественный кортеж с прахом Тиберия, которому звёзды предсказывали, что он не вернётся в Рим живым. Его сопровождал Гай Цезарь, только что избранный принцепс, окружённый мощными августианцами в серебристых панцирях, как двадцать три года назад сам Тиберий сопровождал тело Августа. Но теперь от города к городу народ по краям дороги смотрел, словно на знак богов, как единственный уцелевший из перебитой фамилии провожает в последний путь убийцу. И со стороны народа это были не скорбные и строгие проводы умершего — на него никто не обращал внимания, — это был триумф чудом выжившего молодого человека, следовавшего за ним. В соответствии со строгим ритуалом и без пышности, под молчаливыми суровыми взглядами урну с прахом Тиберия поместили в мавзолей Августа.

«Всего лишь горсть праха, — думал Гай. — И больше никто его не боится».

Был двадцатый день марта.

Вскоре после этого сенаторы собрались в курии, чтобы установить титулы и полномочия нового принцепса. Август со своей блестящей хитростью посредством изощрённых законов год от года постепенно модифицировал свои полномочия и выстроил себе ряд старых и новых должностей, чтобы укрепить свою личную власть, но скрывал это под сладкой иллюзией частых перевыборов части сенаторов. Вскоре для него и затем для Тиберия всё это превратилось в нечто вроде монархических полномочий.

В тот день две непримиримые сенаторские фракции — сами того не зная — избрали друг против друга одну и ту же стратегию: уступить побольше формальных полномочий этому «мягкому и наивному» Гаю Цезарю, чтобы всяческими хитростями можно было вынудить его на шаги, которые, будь они вынесены на обсуждение среди сенаторов, встретили бы непреодолимую враждебность.

Несмотря на столь молодой возраст, Гая избрали отцом отечества и августом, то есть священной персоной, неподвластной законам, а также верховным понтификом, главой государственной религии, а самое главное — императором, верховным главнокомандующим всех войск. То есть с удивительным единодушием его признали высочайшей властью, какую только мог дать закон, в тайной уверенности, что он оставит её в их руках.

Среди этих благородных надежд молодой император впервые вошёл в курию. Его сжигали сложные чувства, смесь воспоминаний, мстительности и гордости, но смотревшим на него сенаторам это показалось робостью и нерешительностью неопытности. Он неподвижно выслушал официальное провозглашение, отметив слова, возложившие на его плечи, как плащ, величайшую власть в изведанном мире. Другие в схожие моменты в будущем будут ощущать, как подгибаются колени. Гай глубоко вдохнул. Сенаторам его лицо казалось невинным, сосредоточенным, почти смущённым. Потом пришла пора для ответа, и грозное, опытное в политических интригах собрание набралось терпения внимательно выслушать его, чтобы уловить проявление первых черт его «я».

И вот впервые после ушедших в прошлое похорон Новерки сенаторы снова услышали его голос. И обнаружили, что он совсем не напоминает тот испуганный голос подростка, а раздаётся твёрдо и ясно. Гай начал, как и положено, с отдания должного памяти Тиберия, но сдержанно и довольно кратко, что всем понравилось, поскольку никто особенно не горевал по умершему. Эти образованные патриции отметили изящное классическое латинское произношение императора, и кто-то из стариков растроганно проговорил:

— Мне вспоминается Август.

И в самом деле, своим красивым молодым голосом Гай упомянул собственных великих предков из легендарной фамилии Юлиев: Юлия Цезаря, Августа, Агриппу, Германика. Популяры и оптиматы с облегчением констатировали, что он не назвал Марка Антония ни с осуждением, ни с сочувствием, умно поставив себя как бы над обеими партиями.

— Его фразы построены в аттическом стиле, простом и суровом, — шёпотом заметил кто-то, вспомнив речи Цицерона. — Никаких вкраплений азиатского стиля... Но кто ему написав всё это?

Тем временем после этой вспышки династической гордости молодой император поблагодарил сенаторов за множество титулов, но тут же с мягким сожалением прибавил, что не воспользуется ими.

— Моё желание и намерение, — заявил он, — управлять только в согласии с волей собравшихся здесь сенаторов, этих великих людей Республики, обладающих солидным возрастом, опытом и мудростью.

На этом он быстро закончил речь, и все оживились, отметив справедливость сказанного.

Хорошо рассчитанная скромность избранника была подтверждена первой монетой с изображением нового императора и датой выборов: он пожелал, чтобы на ней не чеканили его высших титулов.

ADLOCUTIO COHORTIUM

Окружённый восторженными сенаторами — все действительно ласкали его взглядами как своё достижение, результат их политической алхимии, — новый император направился к трибуне, что возвышалась посреди Форума, где перед строем преторианских когорт ему предстояло держать свою первую официальную речь, то есть слова, сочинённые втайне на продуваемой ветрами террасе в Мизенах. Перила трибуны были сделаны из бронзовых таранов — ростр вражеских кораблей одной морской битвы, выигранной три века назад. Следовательно, это было священное место для самых выдающихся исторических речей: Юлий Цезарь и Август сделали эту трибуну символом римской славы.

Поднимаясь, молодой император по странной прихоти памяти вспомнил, что бедная Юлия, дочь Августа, была осуждена за публичную оргию со своей весёлой компанией в этом невероятном месте. И всё же то обвинение, где ловко были смешаны личная распущенность и осквернение священного места, возмутило половину Рима, не увидевшего всей его смехотворности. При этой мысли губы молодого императора сложились в саркастическую улыбку, в которой все, не зная, о чём он думает, увидели юношеское волнение.

Между тем, двигаясь с совершенной слаженностью — и в этой дисциплине чувствовалась тяжёлая рука Сертория Макрона, — преторианские когорты выстраивались перед ростральной трибуной. И как только избранный император взял слово, военные и магистраты, отсалютовав ему, как защита и охрана Республики, приготовились к привычной риторике праздничных речей, а сенаторы слушали с меньшим вниманием, так как уже имели подобный опыт в курии. Но все заметили, что он не читает и не держит в руках записей. Люди зашептались, когда он неожиданно продолжил свою речь, вспомнив, что завещание Тиберия было признано недействительным, и безмятежным голосом объявил этим застывшим в неподвижности вооружённым людям, чувствующим себя хозяевами Рима, что, раз завещание недействительно, то денежная часть наследства предназначается преторианцам и легионерам. И с невинным видом объявил цифры своего дара: соответственно по двести пятьдесят и по триста денариев на каждого.

Говоря это, император заметил дрожь в рядах солдат и обратил внимание, как окаменел Макрон. Среди тревожного молчания префект прошёл меж сенаторов, торжественно стоявших в своих тогах и смотревших на него с ошеломлением, так как никто из них, думая только о собственных интригах, не уделил внимания этому богатейшему аспекту аннулированного завещания.

После напряжённой паузы молодой голос объявил:

— Хотя последняя воля Тиберия из-за этой его последней жестокой болезни законно считается недействительной, но его хорошо известную любовь к преторианцам, его признание их долгих трудов — нет, этого отменить нельзя.

И этим неожиданным для всех ударом он объявил, что по собственной воле не только удовлетворяет это желание, но и удваивает сумму.

Ему хотелось запечатлеть память об этой изумительной речи в монете стоимостью именно пятьсот денариев, специально отчеканить её и, чтобы поняли потомки, к которым он обращался, сделать на ней надпись: «Adlocutio cohortium» — обращение к строю преторианских когорт.

Огромная цифра, тяжёлая, будто уже была отчеканена в серебре, опустившись в напряжённое молчание преторианцев, превратила его в восторженный гром. А император милостиво объявил, что из императорского имущества жалует каждому легионеру во всех легионах империи не триста, а шестьсот пятьдесят денариев. Потом распорядился, чтобы и этот дар был запечатлён в изящной монете.