Калигула

Гай слушал и не мог удержать недоверчивой улыбки. Юноша в замешательстве поднялся на ноги, а Гай дружелюбно проговорил:

— Я слышал другие подобные рассказы в Саисе.

Раб сказал, что в землях к югу от Саиса, возможно, ещё остались священные папирусы с предсказаниями судеб.

— В том числе и твоей. Но я не знаю, как их прочесть. Помню только, что нужно разложить двадцать девять молодых пальмовых ветвей на жертвеннике, столе Исиды...

Гаю подумалось, что для раба разговаривать с сыном Германика — всё равно что для потерпевшего кораблекрушение ухватиться за доску.

Но юноша невинно продолжал:

— Один человек, которого одолевала тревога о будущем, попросил жрецов дать ему спуститься в подземелья. Они сжалились и разрешили. И там этот человек впал в магический сон: он увидел, как священный корабль богини пересекает лик неба... и голос велел ему освободить сердце от тревоги, потому что против великих врагов есть могущество Исиды, госпожи с бесчисленными именами...

Гая охватило желание спросить у египтянина, жив ли ещё его отец, передавший эти рассказы, но потом он подумал: «Мой отец узнавал судьбу в Самофракии и в Милете, и ему не принесло пользы знание, что жизнь его будет короткой...» Его снова охватило подозрительное беспокойство, и он притворился, что углубился в чтение.

Раб бесшумно выскользнул прочь.

ПРИТВОРСТВО

Но вскоре египтянин появился вновь. Он подходил к портику лёгкой походкой, улыбаясь издали, и приносил Гаю то чашу с ароматными фруктами в вине, то напиток из благоухающих трав далёких земель. Раб сопровождал его в термы для имперских чиновников в часы, когда, согласно строгим бюрократическим правилам, туда никто не спускался. Но не прошло и месяца с тех пор, как Гай, найдя этого единственного, невинного друга, начал непринуждённо улыбаться, когда, сидя в портике и читая, он вдруг увидел двух чиновников, которые приблизились и, даже не замедлив шаг, грубо объявили:

— Твой брат Друз умер в темнице.

И не стали ждать его ответа. А он с отхлынувшей от головы кровью, как перед обмороком, окаменело смотрел им вслед, слыша их мерные удаляющиеся шаги. И тут заметил, что он не один: из-за двери библиотеки кто-то подсматривал. Как и в доме Ливии, жестокая сцена была подготовлена заранее, чтобы он выдал свои тайные чувства. И мгновенно его ум прояснился, вернулось самообладание. Гай положил книгу и стал смотреть на море, словно размышляя о только что услышанном известии, потом покачал головой, как будто ему помешали, и снова спокойно вернулся к кодексу. Он провёл пальцем по странице, словно ища место, где его прервали, потом остановился на какой-то строке и всем своим видом изобразил, что продолжает читать.

Осведомителю Тиберия пришлось в изумлении доложить, что юноша отнёсся к смерти брата чуть ли не спокойнее, чем если бы умерла собака.

— Он или так туп, что до него не доходит, или для него это действительно ничего не значит.

Гай долго оставался там один, не двигаясь, бессмысленно переворачивая страницы, на которых не видел букв. В его уме, как вбитый гвоздь, засела мысль, что его долгое притворство бесполезно. Годы выигранной жизни зависели только от зловещей осторожности и жестокой неразборчивости в средствах Тиберия. Будущее начало представляться Гаю в масштабе дней и часов. Он удивился при мысли, что, возможно, эта ночь на море для него последняя. Череда горьких разлук заставляла заглушать порывы молодого тела. Он встал и мимо молчаливых придворных направился к себе. Все замолкали при его появлении. Гай закрылся у себя в комнате и уединился в темноте.

На следующее утро при свете солнца ему показалось, будто всё, что он видит, уже не то, что было прошлым вечером. Он посмотрел на Тиберия, который шёл вдали к залу аудиенций, не оглядываясь на следовавшую позади свиту. Узнал Кокцея Нерву, знаменитого юриста, — по слухам, он никогда не ставил своей подписи на несправедливый закон или приговор. И подумал, что, несмотря на придворных, готов броситься на Тиберия сзади и вонзить в него кинжал, как учил трибун Силий, и у него хватит времени убить его. «Подло оставлять его жить». Гая так захватил этот план, что сжались мускулы, будто он уже по самую рукоять вонзает клинок в это ожиревшее, тяжёлое тело, в основание шеи, где бьётся жизнь.

И среди этих мыслей к нему подошёл молодой Геликон и прошептал:

— Убийство Друза потрясло весь Рим. Народ бушует перед курией, бросает камни...

Встревоженный Тиберий, чтобы оправдать казнь, написал жуткое письмо, обвиняющее убитого, и велел прочитать его перед сенаторами.

— Тем не менее Серторию Макрону пришлось вывести на улицы преторианцев. Они убили много народу, — весь дрожа, рассказывал Геликон. — Трупы валялись повсюду, их крюками волокли по улицам, и толпа издали в страхе смотрела, как их сбрасывают в реку.

— Откуда ты знаешь? — шёпотом спросил Гай, и тут же в нём проснулась подозрительность, он сдержал тревогу и решил больше ни о чём не спрашивать.

Однако Геликон со страстной верой ответил:

— От Каллиста.

Гай посмотрел на него, не понимая: это имя ничего ему не говорило.

— Он грек, но из Александрии, — сказал Геликон.

На самом деле его принесли в дар вилле Юпитера — как дорогую охотничью собаку или коня, достойного состязаться на ипподроме. Это был тридцати летний александрийский раб, но по рождению грек, и его звали Каллист. Он говорил по-гречески и на латыни, а также на простонародном египетском, арамейском и парфянском, обладал утончёнными манерами и умел себя вести в присутствии власть имущих, разбирался в искусстве, живописи и музыке. Как он попал в рабство при таком блестящем воспитании и происхождении, за какие военные проступки или бунт, не смогли выяснить даже осведомители Сеяна. Каллист описывал опустошённые и выжженные страны в верхних долинах Нила, у острова Филы, людей, бежавших за первые пороги, в Мероэ, и резню, свидетелей которой, похоже, не осталось. Из всех записанных им имён ни о ком не было найдено никаких сведений.

Но представители фамилии Цезарей продолжали говорить о нём с крайним энтузиазмом как о юноше, достойном лучшего применения, — даже в самой императорской канцелярии. Тиберий, не принимавший к себе на службу никого, не оценив лично, вызвал его, велел знающему человеку допросить, выслушал ответы и не вымолвил ни единого слова. Но в своей жизни он ещё не посвящал столько времени ни одному рабу. Инстинкт подсказывал ему, что это отравленный дар. Он помнил древнего поэта: «Она мала и вся сверкает — гадюка, выползающая из яйца».

Император колебался, не отослать ли этого раба на какую-нибудь загородную виллу или подарить какому-нибудь патрицию, но инстинкт ещё раз подсказал ему, что не очень умно оставлять его без проверки. Очень хотелось немедленно отдать приказ убить его. Тиберий чувствовал, что ум этого стоящего перед ним, императором, молодого человека продолжает работать живо и холодно, без страха. Его безоружная самоуверенность вызывала чуть ли не восхищение. И Тиберий решил оставить ему жизнь, поручил мелкие, унизительные обязанности, чтобы проявилась его истинная сущность.

Образованнейшего раба швырнули в закоулки виллы Юпитера. Но поскольку, как говорил Залевк, боги играют людскими судьбами, его имя прозвучало в тот тревожный день, когда Гай пытался приказать себе (и так грозно, что самому казалось, будто кричит) ничего не выяснять, а уйти и запереться у себя в комнате.

— Каллист говорит, — прошептал Геликон, — что этой ночью Серторий Макрон приехал сюда для консультаций. Он попросил сообщить всё тебе. И просит тебя вспомнить о нём в день, когда ты будешь в силе.

Друз томился в тюрьме два года и никогда не оставался один: за ним следили, постоянно терзали в подземельях, чтобы выпытать сведения о его друзьях, его планах, а особенно о том дневнике. Дневник в конце концов нашли или вырвали у Друза его местонахождение, и он оказался в руках Тиберия.