Калигула

Новые ступени. Вдали виднелись термы, о которых в Риме ходили смутные слухи. Между тем чередование нижних этажей закончилось, помещения становились всё просторнее и роскошней, здесь были бронзовые статуи, виднелись обширные мозаики, разноцветные инкрустации, но кругом царила тишина и стояли на страже августианцы. По бесконечным мраморным полам мимо быстро и бесшумно проскользнуло несколько слуг и чиновников.

— Отсюда управляется империя, — сказал трибун.

И распахнул двери в зал для императорских аудиенций — величественный полукруг, на который выходило пять других пышных залов, расположенных как бы вокруг оси в основании полукруга, где возвышался императорский трон.

«Никогда не видел ничего подобного — словно протянута циклопическая рука с пятью пальцами и ладонью, а в основании, на месте запястья, сидит император», — рассказывал один посол и признавался, что от эмоций его тщательно обдуманная речь превратилась в сбивчивый лепет.

Из зала шёл неожиданный, совершенно прямой прорубленный в скале проход, в конце которого открывался чудесный вид на залив.

— Входить туда запрещено, — сказал трибун. — Туда ходит только император.

Ничьих других голосов не слышалось. Последний и самый высокий пролёт лестницы был совершенно пустынен. Через равные промежутки в победоносной наготе стояли на пьедесталах великолепные статуи молодых полубогов, воинов, атлетов, созданные греческими мастерами времён золотого века Греции. На всей вилле не было ни одного женского образа.

Гай с трибуном подошли к вершине. На самом верху был построен зал, который с драматической неожиданностью смотрел своими арками на террасу с колоннадой, экседру, выходящую на бурное великолепие моря. На чистом мраморе свет казался нестерпимым.

Трибун провёл Гая к порогу экседры и остановился. И вот в первый раз Г ай вблизи увидел того, с кем его мать никогда не встречалась и кого издали называла родосским изгнанником и царственным отравителем. Он стоял под полуденным солнцем; рядом выстроились трое-четверо придворных. Ростом император был выше остальных, что придавало его образу ещё большее одиночество. Говорили, что на днях Тиберию исполнилось семьдесят три года. Его грудь была необычайно широка, и, несомненно, в молодости он обладал незаурядной силой. Император плотно сжимал губы, лицо его выражало прирождённую свирепость, которая отразилась в тысячах портретных статуй и монет. Но на коже его там и сям виднелись красноватые пятна — знаки какой-то хронической кожной болезни, — и эта отталкивающая подробность придавала ему человечности. За спиной Тиберия колонны, море, острова, далёкий берег, небо — все вместе создавали ослепительный пейзаж.

Он смотрел на приближение молодого Гая. Его прямая осанка напоминала о годах, проведённых в армии, о страшных кампаниях в Иберии, Армении, Галлии, Паннонии, Германии, в самых кровавых уголках империи, где воевал этот великий солдат, хотя победы его перемежались кровавыми I поражениями. У него были большие руки с тяжёлыми пальцами, и говорили, что их хватка смертельна. Император молчал.

Историки скажут, что всегда, а особенно после избрания императором, все его чувства, стремления, желания были спрятаны за непреодолимым барьером скрытности. Но за этой защитной подозрительностью работал мощный ум, ясный и холодный, распознававший обманы и опасности. Когда его личные обиды и мстительность молчали, он принимал решения после долгих одиноких размышлений. Его отношение к ответственности за империю характеризовалось неизменной преданностью, отсюда рождалось твёрдое руководство главами провинций, внимательное к мелочам, маниакально экономное, однако по существу справедливое и эффективное, поскольку он опирался не на блестящие озарения, а на упорство и прилежание. Август со свойственной ему дальновидностью распознал в нём эти качества. Но власть была единственным жизненно важным объектом чувств Тиберия, и её завоевание было одной тяжелейшей битвой на уничтожение. В нём жило постоянное инстинктивное презрение и недоверие к ближним, вечная память на обиды, нерушимая ненависть к врагам, прирождённая способность убивать без угрызений совести. Он совершенно не знал жалости; устрашение врагов вызывало у него удовлетворение, близкое к сладострастию, и никакие средства, никакие жестокости не казались ему чрезмерными. Сея вокруг ненависть, он ощущал необходимость устранять всякую возможную опасность для себя. И уже психологически скрутив себя в тугую спираль уничтожения, по-человечески одинокий, он оказался и физически изолирован на скалах Капри. Потому находиться рядом с ним было крайне опасно.

Тиберий посмотрел на молодого Гая, и у тех, кто собрался поздороваться с ним, от ненависти в этом взгляде пересохло в горле. И тогда, впервые в жизни, Гай наклонился, подобрал полу пурпурной мантии и в полной тишине медленным истовым жестом поднёс её к губам и поцеловал. В свежем ветерке острова, как в своё время в доме Ливии, юноша ощутил затхлый запах залежалой шерсти. С высоты своего роста император, едва заметно вздрогнув, всё так же молча посмотрел на слегка вьющиеся на затылке прекрасные каштановые волосы последнего сына Германика.

Гай поднял голову. Ничего не сказав, император жестом отпустил его. Тем же жестом, каким его отпустила в первый день Новерка. Трибун проводил Гая до выхода.

СКАЛА ТИБЕРИЯ

В молчании спускаясь вниз, Гай не знал, что теперь ещё долго ему не разрешат вновь подняться на верхние этажи. В этом ограниченном, управляемом наподобие тюрьмы дворе для избранных, куда его забросила катапульта судьбы и где единственной радостью были тайные пороки, о которых шептались в коридорах, забота о выживании заставила Гая сократить жесты и слова до необходимого минимума. Он никого здесь не знал и говорил себе, что ни о чём не может спрашивать и ничему не может доверять.

Весь остров был императорской собственностью, также как Пандатария и Понтия, и никакой иностранец не мог здесь высадиться. Море, колотящее по неприступным скалам, было зыбкой тюремной стеной. Корону виллы Юпитера — тесной, нелепой столицы — составляли двенадцать зданий. Но Гай бродил по коридорам виллы, не выходя за пределы атрия. Его двусмысленное положение гостя и узника, трагическое наследие фамилии, память об убитом брате вынудили предоставить в его распоряжение троих испуганных рабов. Он понимал, что, прислуживая ему, они не знают, увидят ли его снова на следующий день. Его спрашивали, чего ему угодно, и он принципиально предпочитал местную морскую рыбу, фрукты и медовые пироги.

— Пища ребёнка, — растроганно говорили на кухне.

Но часто после нескольких кусочков его тошнило.

Потом он покидал свои комнаты — Тиберий выделил ему жильё не такое унизительное и убогое, в каком он проживал у Новерки, и Гай испытывал облегчение, почти благодарность, глядя невидящими глазами на непостоянные красоты садов, свинцовых скал, морских бухт и двигаясь рассеянной походкой, которую отметили ещё в доме Ливии. За спиной ощущались глаза неутомимых надзирателей, но день за днём он начал создавать в уме архив лиц и повадок, чтобы понять, насколько и с кем можно чувствовать себя относительно спокойно, ознакомился с распорядком, привычками, надзором. С Тиберием он больше не виделся.

И в какой-то момент, когда Гай, считая, что находится в одиночестве, глядел на море в западном направлении и пытался различить там тень Пандатарии — острова, где была заточена его мать, к нему подошёл императорский вольноотпущенник. Германик когда-то говорил сыну: «Остерегайся их. Они были рабами и молили богов освободить их, даровав смерть. А теперь, получив власть, живут лишь затем, чтобы удовлетворить свою ненависть».

С неожиданной сердечностью слуга пригласил Гая прогуляться к странному месту, и Гай с кроткой улыбкой согласился.

— Падение отсюда означает смерть, — сказал его спутник.

Гай обернулся и выдавил улыбку, но не весёлую, а вымученную.

— Процессы, — пояснил бывший раб, — устраиваются не только в Риме. В особых случаях император хочет познакомиться с обвиняемыми и судить их лично ради безопасности империи...