Калигула

Её почерк был ровным и ясным, но взгляд Гая словно натолкнулся на стену — там был непонятный шифр.

Ещё Юлий Цезарь придумал шифр для своих тайных посланий, изменяя последовательность букв в алфавите так, чтобы никто не подобрал ключ, и его письма казались рядом бессмысленных слов. Август тоже придумал свой шифр, но весьма простой для столь изощрённого человека, так что весь Рим знал этот шифр. Это было вроде общественной игры — подставлять буквы алфавита на нужные места: вместо А — В и так далее. Прямо-таки детская забава, говорили все, но Август только улыбался. Этот простенький шифр был жестокой шуткой над теми, кто пытался его расшифровать, потому что так они открывали для себя то, о чём Август официально молчал.

Но где-то существовала и работала шифровальная таблица для действительно тайного шифра, которым Август пользовался во время войны с Марком Антонием, а потом, допущенный к власти, им пользовался и Тиберий.

Антония двумя пальцами протянула лист и сказала:

— Тиберий читает этот шифр без посторонней помощи, и только он один. А теперь ему пришёл час узнать, кто такой на самом деле Элий Сеян, человек, который ни о чём ему не докладывает и который замучил твою семью. Этим я вручаю ему доказательства.

Она одна знала, сколько мучительных ночей ещё раз доставит Тиберию. Но не перевела письмо, не открыла своих обвинений. И задумалась, какие чувства вызвали её слова у молодого Гая.

Он пробормотал:

— Это самый опасный человек в империи. Тиберий передал Рим в его руки...

Антония улыбнулась:

— Это проблема Тиберия. И никто не решит её лучше него самого.

Веки Гая поднялись над серо-зелёными, как у Германика, глазами. Увидев, какие чувства разгораются в его душе, Антония погладила его по щеке.

— А теперь уходи, — шепнула она. — Все гадают, зачем я тебя сюда вызвала.

Об этом письме, которому суждено было изменить будущее империи, осталось короткое упоминание очевидцев. Из ночи в ночь Гай представлял, как Тиберий в своей высокой вилле на Капри открывает без свидетелей этот тайный пакет, расшифровывает послание, а потом, один в комнате, надолго задумывается, мучаясь страшным разочарованием, терзаемый не находящим выхода гневом. Он захочет распорядиться об осторожных проверках, устроить тончайшие ловушки, найти непроизвольные подтверждения...

Второй раз Гай поддался надежде, что вновь обнимет мать и оставшегося в живых брата; от этой мысли его самоконтроль совсем ослабевал. Но прошло много дней. Тиберий не ответил. И ничего не произошло.

ЧЕЛОВЕК ИЗ АЛЬБЫ ФУЦЕНЦИИ

В ту октябрьскую ночь Тиберий тайно вызвал на Капри одного офицера, которого раньше видели здесь редко, поскольку он проводил жизнь в суровых полицейских дознаниях и его лютость и неразборчивость в средствах были известны только Тиберию да самим его жертвам. Звали его Невий Серторий Макрон, он родился в горах Альбы Фуценции, в неприступной крепости, стратегическом сердце центральных Апеннин, в девяноста милях от Рима, месте дислокации двух грозных легионов — четвёртого и легиона Марция. Но особенно это место славилось своей жуткой государственной тюрьмой. В её подземельях, зимой засыпанных снегом, умер македонский царь Персей, шесть лет не видевший солнечного света; там же скончался Сифакс Нумидийский.

Серторий Макрон объяснялся на грубой латыни, на какой говорят плотники и пастухи, и ему никогда не представлялось возможности развить в себе сострадание; все его чувства были связаны, как сухой хворост верёвкой, одной жгучей мечтой. Тиберий знал, с кем имеет дело, когда без свидетелей, в совершенной тайне, с грубой краткостью назначил его префектом преторианских когорт — на должность, которую Сеян всё ещё считал своей. С бесстрастной суровостью император не дал Серторию Макрону времени оправиться от такой грандиозной неожиданности и быстро, тем же тоном, отдал ему ряд беспощадных приказов, которые кому-нибудь другому показались бы ужасными.

Но Серторий Макрон как раз подходил для такого дела: на все императорские приказы он кивал, лишь запоминая и не прося разъяснений. Потом быстро собрал надёжный эскорт и сразу отправился обратно тем же путём, которым прибыл, а на рассвете восемнадцатого октября нагрянул в Рим. Созвав сенаторов, чтобы, не разъясняя мотивов, объявить приказ императора, Макрон сразу же, пока они поспешно собирались в курию, явился к Сеяну, который ещё спал, и с радостью сообщил ему, что Тиберий назначает его консульским трибуном — на высшую римскую должность, преддверие высшей власти.

С внимательностью ищейки отметив глупую радость, отразившуюся на лице Сеяна и помрачившую его страшный ум, он сообщил далее:

— Сенаторы уже поставлены в известность и ждут тебя для официального приведения к должности, — и почтительно показал декрет о назначении его самого префектом.

С холодным солдатским пиететом посмотрев на приказ, опьянённый новостью Сеян созвал своих ошеломлённых офицеров и быстро раздал инструкции. Увидев, как эти офицеры уставились на него, никому не известного горца из Альбы Фуценции, Макрон подумал, что им ещё представится возможность познакомиться с ним. Потом взглянул на гордо направлявшегося в курию Сеяна, который единым жестом сам лишил себя военной власти, и последовал за ним.

Ещё не взошло солнце, когда к Антонии явился один из бывших центурионов, дежуривший у её дома. Она медленно вышла из личных покоев в садик, где цвели осенние розы, и центурион что-то вполголоса сказал ей. Стоявший неподалёку Гай увидел, как старушка, слушая, склонила голову, потом остановилась, выпрямилась, посмотрела на верного офицера и вдруг улыбнулась. Гай решил уйти, его руки дрожали. Удаляясь, он не обернулся. После бесконечной паузы послышался голос Антонии — она громко звала его.

Элий Сеян триумфально вошёл в курию и тут же констатировал, что все сенаторы собрались раньше его. Но они не сбились кружками, не беседовали в садах, не было опоздавших, выстраивающих тактику в кулуарах. Стояла торжественная, а скорее напряжённая и для многих даже пугающая тишина, поскольку за спиной Сеяна маячили преторианцы, которым Макрон своим грубым зычным голосом отдал первые приказы, и они быстро и организованно окружили курию.

Сеян тоже увидел их за распахнутыми дверьми и окаменел на полушаге. Мгновенно его триумфальное возбуждение сменилось тревогой. Он всё ещё молчал и не двигался, когда Серторий Макрон встал на ступени справа от пустого места Тиберия и поднял опечатанное послание императора. Огромные двери собрания закрылись.

Проверив целостность печатей, Макрон медленно сломал их, развернул свиток и начал, с трудом выговаривая слова, читать этот документ, который был вовсе не назначением, как все ожидали, а безжалостным, неумолимым обвинением:

— Преступление против римского народа!

Сенаторы замерли в испуганном молчании.

Это было обвинение, после которого никто не мог надеяться остаться в живых. Сеян застыл на месте, когда эти произнесённые на вульгарной латыни слова с трудом пробились в его ум. А Макрон в тишине продолжал:

— Он планировал захватить власть, напустить когорты на курию, убить императора...

Фразы, написанные рукой самого Тиберия, медленно произносились в тишине, подавляли всякий импульс как-то отреагировать. Слышалось лишь поскрипывание сидений, чьё-то затруднённое дыхание, а потом понемногу сенаторов охватило трепетное чувство освобождения, кое-кто задвигался, раздались восклицания, и наконец Серторий Макрон неторопливо и с ясным сознанием всемогущества положил прочитанный лист.

Все сенаторы вскочили и с неистовым единодушием, не сговариваясь (уж слишком много бессильной ненависти Сеян посеял в Риме, и слишком внезапным было облегчение от его ниспровержения), начали выкрикивать собственные обвинения. И тут же ликторы, неумолимое орудие правосудия, схватили Сеяна, который уже ни на что не реагировал. Один сенатор крикнул, что нужно немедленно начать процесс, здесь же, не откладывая. И все одобрительно зашумели.