Калигула

— Отсюда никто не выходил без того, чтобы за ним не следовал шпион Тиберия...

— Друз хитрый, они не знают, по какой дороге он пошёл... — солгал юноша, чтобы её успокоить.

При этом он подумал, что остаётся совершенно один. Ему вспомнились слова отца: «Держись. У тебя будет время».

Воздух этой январской римской ночи стал странно нежным, а возможно, от тревоги было так тяжело дышать, что кто-то открыл дверь в сад. Непослушными руками мать туго забрала свои прекрасные волосы на затылке — ни малейшего пробора, ни двух изящных волн по обе стороны лица, по которым её будут столетиями узнавать в мраморных статуях. Её щёки впали, глаза, от природы глубоко посаженные, как и у сына, были окружены тёмными тенями. Но она обладала большой силой и самообладанием; казалось, чувства ей не знакомы.

При каждом шуме, откуда бы он ни исходил в огромном доме, Гай сразу вздрагивал. А Агриппина — нет. Она неподвижно сидела, сложив исхудавшие руки на коленях.

Ночь была тёмной. Мать посмотрела на сына, на мгновение взглянула вглубь анфилады просторных пустых залов, и спросила:

— Видел?.. — но прервалась.

Никто во всём Риме не смел нарушить запрет Тиберия приближаться в этот вечер к дому, где остались двое одиноких. Никто во всём Риме не смел приблизиться к внучке Августа, в чьих жилах текла самая благородная в империи кровь, к жене обожаемого всеми Германика, надежды народа. Никто из шестисот сенаторов, никто из могущественных жреческих коллегий. Она удалила от себя и большую часть слуг, даже самых верных, которые противились этому, отослала на пригородную виллу.

Гай никогда не видел дом в таком состоянии — пустой, с мерцающими где-то вдалеке светильниками; один из них, позабытый, еле тлел. Агриппина тоже вела дневник, она скрывала его и ни с кем о нём не говорила. Но питала слабую надежду, что может выжить. В действительности о нём так никто и не узнает. Она погладила сына, который положил голову ей на колени, как маленький, и объяснила ему, что он ещё слишком молод и может спастись от Новерки и Тиберия, просто притворяясь — прикинувшись безобидным дурачком, занятым глупыми играми. Как старый дядя Залевк, робкая семейная легенда. Только так можно остаться в живых и даже жить с удобством, потому что в глазах врагов это станет доказательством их мягкости и доброты.

Гай спросил её шёпотом — они разговаривали вполголоса даже в стенах дома, — не может ли и она воспользоваться этим оружием.

Мать ответила, что ей не поверят, и покачала головой с лёгким сожалением об этой, как ей показалось, наивности. Ей, сказала она, остаётся один путь — до конца следовать своей судьбе. Оставаться мужественной и непримиримой, верной мужу и достоинству своего дома, своим растоптанным правам до самой смерти. Она сказала сыну, что о ней будут говорить столетиями. А поскольку он заплакал, закрыв лицо руками, добавила с усмешкой:

— У нас одна надежда. Никто не знает, сколько дней судьба оставила Тиберию...

Было слышно, как вода в реке поднимается. На другом берегу, в другом полупустом дворце на Палатинском холме, в покоях, где много лет назад видели Августа, проводила свою ночь — одну из своих бессонных ночей — старуха, неумолимая Новерка, женщина, которой удалось преобразить миролюбивого, мягкого Августа в злейшего врага своего рода.

Агриппина посмотрела во мрак Рима, на те холмы, и заявила, что Новерка не хочет умереть, оставив её, свободную и живую, за спиной Тиберия.

— Не плачь, — закончила она, — и не строй иллюзий. Мы все ушли отсюда, один за другим. Но запомни, что, если тебе удастся выжить, ты получишь удовольствие в отмщении за меня.

С первыми лучами солнца за Агриппиной пришли. Она набросила на плечи лёгкий плащ, повернулась, естественным жестом обняла сына и, без слёз отпустив его, сказала, чтобы не забывал маленький выводок павлинов в клетке. Он пообещал и остался в доме один с наставником-греком, перепуганным Залевком. Стояло морозное утро, на город дул ветер с заснеженных Апеннин. Залевк прошёл до городских ворот, к реке, и, вернувшись, сказал, что городские ворота заняты преторианцами.

В Риме вполголоса говорили, что у сенаторов много свидетельств против Агриппины и Нерона; согласно обвинению, оба нарушили страшный Lex de majestate — закон о величестве. И обоих признали виновными, а совместное участие превратило вину в заговор. Сенаторы единодушно объявили их «врагами римского народа». Но суд проходил за закрытыми дверями, и официально никаких сведений не поступало.

С садистской монотонностью любимые семейные места жительства превращались в узилища: Тиберий сослал Агриппину на остров Пандатария, где в своё время Август заточил Юлию, на затерянный в Тирренском море клочок земли, с которого в ясные зимние дни можно было видеть Альбанские холмы и Ленинские горы, а на юге — острова и побережье Партенопейского залива. Нерона сослали на близлежащий остров Понтию, который теперь мы называем Понца.

Рассказывали, что Агриппину доставили туда в цепях, под сильной вооружённой охраной, но на закрытых носилках, никого к ней не подпуская. И с тех пор никто не видел её живой. А за долгий период цензуры страницы Корнелия Тацита, объективно рассказывающие о её окончательной судьбе, были вырваны и безвозвратно исчезли.

Об этом скоротечном процессе, об обвинениях, свидетельствах, о том, как обвиняемые защищались и признались ли в содеянном, молодому Гаю никто ничего не сообщил. А он не мог спросить.

ОПЕКА НОВЕРКИ

Вскоре за ним пришёл офицер с отрядом преторианцев, Гай, увидев их в атрии, подумал, что пришла его смерть. На мгновение смерть показалась ему лёгкой. Он молча пошёл навстречу, оставляя позади одну за другой комнаты своего дома. Слуги и вольноотпущенники, что некогда служили ещё его отцу, с отчаянием смотрели на него.

Но офицер с почтительной строгостью сообщил, что, учитывая его юный возраст, смерть отца и конфискацию всего имущества, сенаторы вынесли решение доверить опеку над ним Ливии, августейшей вдове, матери Тиберия. И объявил, что должен немедленно препроводить его к ней на Палатинский холм.

Гай ощутил, как всё его молодое тело парализовало. Вся власть над ним переходила к страшнейшему врагу. И её назвали опекуншей, то есть исполняющей обязанности родителей, материнские. Во рту у него пересохло, он не мог ни сглотнуть, ни вымолвить слова, сухие губы прилипли к зубам.

Офицер ждал его реакции, и Гаю казалось, что тот смотрит на него с чрезмерным вниманием. Что ему известно? Какие ему дали тайные указания? Но чему Гай научился в жизни, так это притворяться. Его губы раскрылись и произнесли:

— Рад повиноваться.

Домашняя прислуга, фамильяры, запыхавшись, собрались в атрии; они понимали, что вся их жизнь круто переменилась. И действительно, офицер объявил Гаю, что его личные вещи прибудут за ним, а прислуга, рабы, мебель и собственность матери конфискуются и поступают в имперское распоряжение. В последний раз юноша увидел своего бедного учителя Залевка и на всю жизнь сохранил воспоминание о нём. Тот стоял у выхода, выпучив глаза, и его дрожь была видна на расстоянии.

Гай, уже переросший его, положил старику руку на плечо и посмотрел на совершенно седые волосы. Потом резко убрал руку и не смог сказать ни слова. Старость какого-то раба... Он застыл, потом повернулся ко всем:

— Благодарю вас... — после чего велел повиноваться, с достоинством отдал салют и больше не оборачивался.

Он уже не встретит никого из них: они будут проданы и рассеяны в отдалённых от Рима местах.

Офицер всё смотрел на Гая.

— Пошли, — проговорил он и направился к Палатинскому холму.

Это место уже стало символом власти. Вергилианская легенда говорила, что на этом великолепном возвышении за Форумом и Большим цирком несколько веков назад, когда здесь стояли лишь пастушьи шалаши, герой Паллант, сын Эвандра, заложил город.

Август избрал именно эту точку, чтобы построить здесь храм Аполлона — бога, который, по его утверждению, при Акции даровал ему победу над Марком Антонием, а теперь, после стольких кровавых событий, символизировал порядок, умеренность, мир. Для строительства храма император хотел использовать белый лунский мрамор, а окружить здание портиками с колоннами из жёлтого мрамора и пятьюдесятью гермами из древнего чёрного мрамора, изображающими миф о Данаидах. Внутри храма, за тяжёлыми бронзовыми дверьми, в постаменте божественной статуи, он велел спрятать древние Сивиллины книги, в которых, по преданию, были начертаны судьбы Рима.