Калигула

Агриппина сразу вспомнила сирийскую знахарку, скрывавшуюся в доме Планцины. Но на следующий день Германику стало лучше, два-три дня верили в его выздоровление, и весть об этом распространилась по городу. Потом снова стало хуже, на этот раз таинственная болезнь не поддавалась лечению — температура была низкой и непостоянной, свет вызывал боль, головные боли стали нестерпимыми, в моче появилась кровь. Через несколько дней руки его похудели и стали почти прозрачными, как у скелета, проявились суставы и сухожилия, на грудной клетке выступили ключицы и рёбра. Германику ещё не исполнилось и тридцати пяти, и в агонии он осознанно шептал, что чувствует смерть от яда.

Агриппина, глаза которой впали от недосыпания, вызванного невыносимым отчаянием, страстно повторяла: «Мы спасём тебя!» А он поднял руку, пригладил выбившуюся из узла прядь её прекрасных прямых волос и прошептал:

— Я всегда видел тебя такой аккуратной, такой красивой...

Она убрала волосы за уши и сумела улыбнуться в ответ.

Тем временем в отдалённых комнатах врачи подтвердили преданным Германику близким свои самые горькие предположения:

— Какой-то редкий, очень медленно действующий яд.

Два старших сына были возмущены и не могли поверить; легкомыслие с трудом позволяло им осознавать реальность. Гай же, младший, в явной тревоге закрылся у себя в комнате: он понял, что необратимые события могут погубить самую благополучную жизнь.

Изнурённый спешным путешествием приехал старый знаменитый врач, живший при дворе Абгара Эдесского. Он зашёл к больному и, отозвав прочих врачей и друзей в сторону, объявил:

— Я уже сталкивался с этим ядом несколько лет назад.

Сжигаемые тревогой, все сбились плотнее вокруг него: стало быть, это яд, несомненно яд. Эдесский врач, говоривший на священном языке урхэ, не оставил надежды:

— Это яд для убийства царей. Я видел его действие на одном государе, искавшем мира с Римом.

Он сказал, что тогда они выявили отравителя и, подвергнув его пыткам, узнали, что яд прибыл в Эдессу по тайным караванным тропам с далёких гор.

— Этот яд необычайно дорогой и даётся только в надёжные руки. В тот раз отравитель получил его от человека, скрывавшего своё лицо, в месте, куда его привезли с завязанными глазами, а потом отвезли обратно таким же образом за много миль.

— Но существует ли противоядие? Вы спросили его об этом? — с возрастающей тревогой звучали вопросы.

Юный Гай молча стоял у дверей.

— Это был мой первый вопрос, — ощущая неловкость, ответил знаменитый эдесский врач. — И отравитель, хотя и подвергнутый пытке, улыбнулся мне. Он сказал, что, попади хоть мельчайшая капля этой жидкости ему на руки, он мог бы спасти себе жизнь только в том случае, если бы тут же глубоко прижёг кожу в этом месте. Но больше он ничего не сказал, потому что, несмотря на надзор, его вскоре нашли мёртвым.

Гай не отходил от двери. Прочие столпились вокруг врача, их ужас питала двусмысленная смесь медицины и магии, рассказы о мифических ядовитых животных, о камнях, наделённых таинственной силой, зельях, травах и корнях человеческой формы, о грибах и покрытых слизью цветах, что распускаются по ночам. Гай с порога молча смотрел на отца, который лежал с закрытыми глазами и как будто спал.

— Я гибну, — прошептал он самому себе, сознавая, что стремительно надвигается на его жизнь, опустошая всё. — Я погиб.

В эти последние часы каждый врач снова стал предлагать какое-нибудь почти отчаянное средство. Пока Германик, несмотря на все самые странные противоядия, мучился в агонии, среди его друзей поднимался гнев. Бросились искать сирийскую отравительницу, но тщетно — она исчезла. Обыскали каждый угол дворца в Эпидафне, и тревожная фантазия повсюду находила следы ядов и порчи, закопанные в землю амулеты и масляные, зловонные следы на кубках и амфорах с вином. И ещё кости, то ли человечьи, то ли животных, на которых, судя по оставленным таинственным бороздам, исполнялись магические ритуалы. Нашли имя Германика, выдавленное на свинцовой табличке с формулами зловещих заклинаний. Возникло подозрение, что во дворце какой-то предатель следит за его болезнью, чтобы сообщить дожидающемуся в нетерпении Кальпурнию Пизону, который действительно задержался на острове Кос, неподалёку от побережья Карии.

В агонии Германик нашёл в себе силы по секрету поговорить с верными и любимыми офицерами, и Гай видел, как они выходили из комнаты, рыдая от бессильного гнева и нервно сжимая в руках бесполезное оружие. Потом отец обнял двух старших сыновей, потрясённых и всё ещё не верящих происходящему; с потерянными лицами они не скрывали слёз, а он уже не нашёл в себе сил прошептать последние советы их неопытной юности и ещё глубже провалился в забытье.

«Кто знает, — думал Гай, свернувшийся калачиком в углу и не способный уснуть, — куда устремился его дух, его анх, о котором говорил старый жрец из Саиса».

Он вздрогнул, когда раздался слабый голос, выражая какое-то веление, какую-то просьбу. Голос звал Гая. Мальчик не плакал, он никогда не плакал, а оставался рядом с отцом, день и ночь, молча взад-вперёд шагая по комнате.

Германик попытался снять золотое кольцо-печатку, которое ему подарили в Александрии в тот день, когда он открыл закрома, но оно само соскользнуло с исхудавшего пальца. Германик, словно поднимая камень, с трудом уронил его в ладонь сына, и тот сжал кольцо. Запёкшимися от неутолимой жажды губами умирающий прошептал:

— Мы много говорили с тобой...

Видя, что сын всё ещё так хрупок, спросил:

— Ты будешь помнить об этом?

— Я запомню всё, — ответил мальчик без слёз в голосе.

Он поцеловал отца, сильно и твёрдо, словно целовал кого-то уходящего в далёкий поход. На губах остался след солёного пота.

Последней Германик позвал Агриппину. Кто-то из свидетелей говорил потом, что он советовал ей умерить свою запальчивую и высокомерную жажду справедливости.

— Держись. У тебя будет время.

Он шептал, что куда хуже яда его боль от мысли, что он оставляет её с малолетними сыновьями в окружении врагов.

— Я была одна, с нашим сыном, даже на мосту через Рейн. Не бойся за нас, — ответила женщина, дрожа от усилий, чтобы не заплакать.

Стоял десятый день октября. Тело Германика вынесли на антиохийский форум, где положили на грандиозный погребальный костёр. Перед ритуальным сожжением его выставили без одежд, чтобы все могли видеть следы того медленно действующего яда, не имеющего противоядия.

Длинная процессия из постоянно сменявшихся людей молча двигалась вокруг погребального костра; в единодушном повороте головы все не отрывали глаз от тела этого мёртвого молодого мужчины, мощного и длинного скелета, еле прикрытого тонким слоем плоти. Пламя костра вспыхнуло, и на площади вдруг поднялся крик: люди выражали гнев, негодование и жалость, обвиняли Кальпурния Пизона в умышленном отравлении.

Нашли-таки и сирийскую отравительницу, ей не удалось далеко убежать. Её посадили в темницу, допросили, подвергли пыткам. Но она молчала — видимо, проглотила какое-то таинственное снадобье и ничего не чувствовала. Агриппина, офицеры Германика и друзья решили, что в Риме нужно устроить громкий процесс об отравлении.

Население Антиохии, а вслед за тем и всей Сирии и соседних стран увидело, что недолгое время мира закончилось. Новые командиры легионов твёрдо взяли в руки общественный порядок. Один верный и быстрый гонец донёс Кальпурнию Пизону на остров Кос весть о смерти Германика. И такова была радость сенатора, а ещё более шумной была радость его жены, что они устроили публичные празднества.

Но потом один друг шёпотом посоветовал вспыльчивому и грубому сенатору вести себя умереннее:

— Кто действительно радуется этой смерти, тот, как Тиберий, напоказ выставляет большое горе. А его мать плачет ещё больше, чем он.

Агриппина послала вперёд быстрых гонцов и, подгоняемая силой своей израненной любви, среди зимы — в дни «закрытого моря», когда навигация прекращалась, — отправилась по морю из Антиохии в Рим.