Калигула

На следующий вечер историк Кремуций Корд встретился в портике на форуме Августа — самой новой и великолепной римской площади — со своим другом Татием Сабином и признался ему:

— Германику нужно быть настороже. Тиберий не простит ему победы там, где сам он потерпел поражение.

О том же самом кричали трибуны и солдаты на Рейне. Несколько лет назад действительно один легион был перебит до последнего человека в Тевтобургском лесу, ставшем для Рима символом невосполнимых потерь[12].

— Тиберию, — вспоминал Кремуций Корд, — не удалось не то что спасти их, но даже похоронить убитых. А теперь по Риму ходят рассказы, как Германик на том же месте разгромил Арминия и отвоевал Тевтобург. Говорят, что мёртвые пролежали там шесть лет на земле не похороненные, с оружием и значками, и было видно, что многим хладнокровно перерезали горло. Говорят, что Германик собственноручно возложил этих несчастных на погребальный костёр. И поднял честь Рима из грязи, где Тиберий бросил её гнить. И я с утра пошёл послушать эти рассказы, потому что должен их записать.

Бледный Кремуций говорил, как писал, и вокруг него стал собираться народ. Но, удалившись вместе с Татием Сабином, он пробормотал:

— Я понял, почему Тиберий молчит. И мне страшно. Совершенно ясно, — объяснил историк, — что Германик — дукс, одним жестом поднимавший или сдерживавший восемь возмущённых легионов, владыка войны и мира, перед которым побеждённые падали на колени, — лишён власти. Без единого слова, не нанеся ни одного удара, Тиберий убрал от себя всех, кто когда-нибудь мог бы быть избран в императоры.

Он говорил так, будто уже писал свою книгу.

Татия Сабина, широкую душу и оптимиста, не склонного к рефлексии, раздражала задумчивая бледность Кремуция.

— Весь Рим у ног Германика. Ему стоит поднять руку и...

Но печальный Кремуций перебил:

— Его руки пусты.

Над Римом нависала иная власть — сенат, коллегия жрецов, консулы и над всеми ними недосягаемый Тиберий, император. Германик же был просто римским патрицием, одним из многих, — молодым, очень красивым, благородным, знаменитым и любимым, но некоторые смотрели на него с подозрением и злобой за старые обиды. А главное, у него не было должности, дни его проходили праздно. И наконец, императора окружал грозный эскорт преторианцев — солдат, охранявших Рим и державших город в кулаке.

Кремуций заключил:

— Мысль Тиберия подобна змее в траве. Идёшь и не знаешь...

ЗМЕЯ В ВЫСОКОЙ ТРАВЕ

— Сенаторы спорят и приходят к мнению, что у Тиберия нет ни к кому ненависти, — сообщил Германик своим близким, возвратившись из курии.

Но никаких верных сведений не было, лишь туман беспокойства. Лицо императора, неизменно хмурое и непроницаемое — «угрюмое», как написал кто-то, — за которым неизвестно что скрывается, вызывало неуверенность даже у самых опытных в заговорах и интригах сенаторов.

— А ещё хуже, когда он говорит, очень мало и двусмысленно.

Родственники слушали, и никто не высказывал своих мыслей. Молодой Гай смотрел на них. На сад опустился тёплый римский вечер, удлинив тени от деревьев.

Тиберий действительно физически ощущал близость Германика, и, чтобы распалить нетерпимость императора, шпионы каждый день докладывали ему о передвижениях и контактах дукса.

Шестидесятилетний Кальпурний Пизон, его могущественный избиратель, имевший редкую привилегию говорить с императором с глазу на глаз, сказал Тиберию:

— На Рейне, во главе легионов, Германик представлял собой отдалённую угрозу; здесь же он — соперник, сидящий на ступенях Палатинского дворца.

И действительно многие этой горькой римской весной видели в Германике неодолимого претендента, чья скорая победа неотвратима. В него верили.

— Вспомним, — сказал Кремуций, — что ещё живы сыновья и внуки тех трёхсот сенаторов и всадников, соучастников вспыльчивого Марка Антония, которые после капитуляции были зарезаны в Перузии.

А тем, кто шептал, что, возможно, он переусердствовал в чистках, Август ласково объяснял: «Нужно умиротворить тень Юлия Цезаря».

Вскоре вокруг Германика, как реки при таянии снегов, собрались обиженные и мятежники. А его враги начали двусмысленно нашёптывать:

— Германик затевает что-то новое. Он нарушает согласие среди оптиматов и популяров.

Так называемое согласие в рядах — виртуозная концепция, созданная Цицероном, — в действительности было принудительной мумификацией жёстких существующих условий. После массовых убийств, процессов, проскрипций, ссылок сенат находился под безжалостным господством оптиматов, крупных собственников и аристократов. И тщетно популяры противились социальному и экономическому неравенству, парализующим аграрным законам, неизбежности аренды, концентрации богатств, собранных последними победами, — историки грядущих времён назовут это «пассивной революцией».

В те дни Гай обнаружил, что грубовато-ласковые прозвища, данные ему в каструме — «Калигула» и «детёныш льва», — прижились и в Риме. Так его звали простолюдины, а встречные женщины старались приласкать.

— Это не мальчик, — озабоченно заметил Залевк, находя свою опеку всё более затруднительной, — это символ.

И вот однажды в ту чарующую весну столь редко говоривший Тиберий вдруг объявил собравшимся в курии сенаторам, что ситуация на восточном побережье mare nostrum — Нашего моря, как называли тогда Средиземное, — стала тревожно неспокойной.

— Мы отнеслись к этому без внимания, — заявил он, и казалось, что сейчас прозвучат имена виновных.

Весь зал окаменел в испуганном молчании. А император сказал:

— В наших провинциях, в вассальных государствах на границе с Парфией, замышляют мятеж, а может быть, и войну.

Упоминание о местных властителях, непокорённом враге вызывало в мыслях смятение (как Ирак нынешних дней). Но самые сообразительные среди оптиматов догадались, что это зловещее вступление таит в себе какой-то план, и вскоре убедились, что они не лишены проницательности и их предположение, к сожалению, оказалось верным. Кто-то — раньше никогда и не думавший об этих странах — развернул блестящую критику против самоуспокоенности, в которой сенаторы пребывали годами.

Тиберий, которому такие слова шли на пользу, отечески одобрил подобное рвение, но признался:

— Боюсь, я слишком стар, чтобы отправиться туда...

Не все в курии поняли из этих неясных слов намёк Тиберия на то, что огромная популярность Германика делает рискованным дальнейшее его пребывание в Риме. Тогда поднялся сенатор Кальпурний Пизон, личный приближённый Тиберия и вдобавок женатый на женщине по имени Планцина, рождённой во влиятельном сенаторском семействе.

«Она на редкость жестока», — говорили о ней, но весь Рим знал также, что она водит дружбу с матерью Тиберия Новеркой и ежедневно к ней заходит. Кальпурний Пизон решился выразить чувства своих коллег:

— Тиберий в расцвете сил, и мы возносим молитвы богам, чтобы так продолжалось долгие годы. Но его присутствие необходимо в Риме, мы трепещем при мысли о риске, которому он подвергся бы на Востоке.

Здесь даже до самых невнимательных из популяров дошло, что дело ведётся к уже принятому решению, и никто не рискнул вмешаться. Тиберий действительно поблагодарил сенаторов за заботу и предложил:

— Человек, который восстановит порядок на Востоке, — тот, кто победил хаттов, ангривариев и херусков. Это Германик.

Рекомендация Тиберия означала чуть ли не больше, чем декрет. Империй (то есть власть) над восточными провинциями казался большим доверием и давал большие полномочия, чтобы успокоить конфликты и возмущения, принудить к согласию царьков и вождей, плохо контролируемых двусмысленными договорами вассальной зависимости, укрепить важные границы на Евфрате и в набатейских пустынях. Но это назначение несло в себе и большой риск. Простодушным популярам такая перспектива показалась лестной для их идола, в то время как оптиматы, по противоположным соображениям, увидели в ней прямо-таки избавление. И предложение отправить Германика на Восток было быстро и радостно одобрено.

12

Видимо, имеется в виду уничтожение в Тевтобургском лесу трёх легионов Квинтилия Вара в 9 г. н. э. (ещё при жизни Августа).