Нефертити

— Некому меня утешить, никто меня не любит! — постанывал жрец.

Шуад поднялся и, хромая, снова вышел на террасу, налил себе вина и залпом выпил. Эхнатон не хочет, чтобы в его царствование появилась «Книга истин». Но почему? Он боится, что померкнут его деяния: упразднение прежних богов и введение единобожия? А может быть, он хочет обнародовать обе книги под своим именем, только чуть позже, когда Шуада уже не станет? Проникнуть в тайные помыслы властителя невозможно. И что теперь жрецу делать? Пойти к правителю и сказать: ваш слуга взял мою книгу, отдайте? Но это смешно и может только обозлить властителя, ибо жизнь каждого египтянина принадлежит фараону, что уж говорить о книге.

Шуад смотрел на полную луну, на большую лунную дорожку, которую изредка пересекали небольшие суда, быстро двигаясь на юг, к Фивам, и душу его наполняла странная тоска, объяснить которую он не мог. Может быть, оттого, что в Фивах он родился и к тем местам прикипел душой. Здесь же всё было ему чуждо, как и сам правитель, мысли и настроения которого он вдруг перестал понимать. Ведь Шуад когда-то убедил фараона ввести культ одного Атона, потому, наверное, и стал ему не нужен. Так случается с теми, кто оказывается умнее правителя.

Он выпил несколько чаш вина, доел сыр и лепёшки. От грустных раздумий у него комок слёз подступал к горлу, и он готов был убежать куда глаза глядят. Однако ночь быстро истаивала, и огромный красный круг солнца выкатывался со стороны пустыни, поднимая всех жителей столицы своими жаркими лучами. Шуад ушёл в дом, заснул, а в середине дня Левий разбудил его, дела призывали жреца в храм. О вчерашней ссоре со слугой Шуад и не помнил.

Бракосочетание Анхесенпаатон и Эхнатона было ярким и торжественным. Сам Шуад в золотисто-белых одеждах благословил новобрачных в храме Атона, потом на колеснице их привезли во дворец. На праздничный пир съехались принцы и цари из многих соседних стран, всё было так, как и на свадьбе Нефертити.

Царица на пир не пошла, хотя и дочь, и фараон звали её, но она плохо себя чувствовала, кожа, снова натянувшись, болела, её подташнивало, шла самая тяжёлая, — вторая половина беременности, которую супруга фараона всегда переносила в муках. Все домашние знали, что родится дочь, Эхнатон сам даже придумал для неё имя: Сетепенра. Лёжа у себя в спальне, Нефертити слышала гул восторженных голосов, радостные выкрики, смех и улыбалась, представляя, как сейчас счастлива дочь. Ибо и она на своём свадебном пиру была счастлива. Вслушиваясь в голоса и стараясь понять по интонации, кто говорит, ибо многих зарубежных гостей она хорошо знала, царица не заметила, как слуги внесли на носилках Азылыка, и он уже сидит напротив, а увидев, она даже испугалась.

— Ну вот, напугал вас! — вздохнул он.

— А почему не на пиру? — удивилась царица.

— Мне тяжело, я не люблю шум, — признался он. — Я пришёл проститься.

— Как... проститься? — не поняла она.

— Сегодня ночью я уйду. Все наказы и распоряжения я уже сделал, да и чем распоряжаться? Пригоршней праха? Ничего не накопив, уйду налегке, как и пришёл. Я специально и подгадал этот день, выпросил, когда всем будет не до меня и мы сможем вот так немного посидеть с вами, моя красавица, и проститься.

— Да уж какая я красавица с таким животом? — смутилась она.

— С таким животом вы ещё прекраснее, ваша светлость! Жаль, ваятелю нашему не дано это увидеть, но он по своей Агиликии знает, какой бывает эта красота! И я признателен судьбе, что она свела нас на берегу Нила и мне дано было это счастье: через день, раз в неделю видеть вас, ваша светлость, любоваться вашим ликом и линиями тела. Я не знал женщин в земной жизни. Ни разу не соприкасался с ними, ибо дар мой был так устроен: я не мог иметь ни с кем телесной близости, иначе бы всё разрушилось и я из оракула превратился бы в шарлатана или в учёного, как Сулла, к примеру. Но, не зная женщин, я не могу сказать, что я никого не любил из них. Нет! Я влюбился в вас! Уж не знаю, та это была любовь или не та, но я чувствовал и волнение, и обжигающее дыхание страсти, и даже краешек страданий задевал меня, когда долго вас не видел. И муки стоили того, ибо я был влюблён в самую красивую женщину на свете! Поверьте, таких больше нет. Позже, возможно, и появятся, ибо семена посеяны в эту землю и вашим дыханием обожгло земной воздух, но до сих пор не было. Я должен был сказать вам эти слова и попрощаться с вами!

Азылык осторожно взял её руку в свою, и странная искра обожгла мизинец Нефертити, пронзив не только палец, ладонь, руку, но, казалось, и плод, который носила царица, и ножка дочери с силой толкнула её в живот.

— Что это? — испугалась она.

— Не волнуйтесь, ваша светлость, — мягко проговорил он, — я не причиню вам вреда и, покинув вас завтра, я всё равно буду оберегать вас, а потому ничего не бойтесь и ко всем последующим переменам относитесь спокойно. Вас они не коснутся. Живите в своё удовольствие и ни о чём не думайте.

— Спасибо, — прошептала она.

— Я захотел облегчить ваши муки. Вы родите завтра...

— Но ещё только...

— Я знаю, — перебил он. — Моя земная энергия мне уже не нужна, я отдал её вашей дочери и, если она захочет, то станет прорицательницей. Но только если захочет. Вы можете ей сказать об этом. Простите, что я принял это решение без вас, но я услышал ваши мольбы о том, чтобы поскорее закончились ваши родовые муки, и подумал, вы на меня не обидитесь. А моего Сейбу возьмите к себе, это единственная моя просьба. Она не обременит вас?

— Нет, — прошептала Нефертити.

Азылык бросил последний взгляд на царицу, дал знак слугам, те подняли паланкин и унесли оракула. И царица после той искры, которая обожгла её, неожиданно почувствовала себя лучше: кожа перестала болеть, тошнота прекратилась, и какая-то внутренняя сила вдруг укрепила не только её дух, но и мышцы.

Вошли повитуха с Задимой, обе ласково взглянули на будущую роженицу.

— Ну что, завтра будем Сетепенру принимать на свет? — улыбнулась повитуха, нежно поглаживая царицу по животу. — Пора уже ей и просыпаться! Как мы сильно ножками бьём! Крепкая будет девушка!

Нефертити с удивлением посмотрела на неё, ибо только вчера повитуха уговаривала её набраться сил и потерпеть месяца два-три, а ныне — пора просыпаться.

— Вот и подарок новобрачным на свадьбу! — поддакнула Задима.

И всё так и свершилось. Азылык ночью умер, а вечером следующего дня Нефертити родила крепкую дочь. Её тело горело огнём, и от новорождённой шёл пар, точно её вынули из кипящего котла. Сетепенра огласила дворец столь громким криком, что Эхнатон с дочерью прибежали на этот вопль.

— Это ж надо, какая здоровущая! — удивилась повитуха. — Первый раз вижу!

Она положила её на пелёнку, и Сетепенра так дрыгнула ножкой, что расквасила повитухе нос.

— Огонь-девка! — восхитилась Задима.

Родив дочь, царица вовсе не чувствовала себя обессиленной. На второй день, устав валяться в постели, поднялась и отправилась купаться в бассейн, а на обед съела кусочек сочного барашка, хотя после родов обычно целую неделю крошки в рот не брала. Сейбу, прислуживавший теперь ей, с подаренным ему Азылыком рубиновым перстнем фараона на безымянном пальце, смотрел на свою госпожу с восхищением, а она даже озорно подмигнула ему.

Через три дня умер Эхнатон. Дочь прибежала в слезах. Ночью он вдруг стал задыхаться, слуги бросились за лекарями, но когда те пришли, всё было кончено. Анхсенпа безутешно плакала, царица её успокаивала, но почему-то не проронила и слезинки. Эхнатона забальзамировали и похоронили в его усыпальнице, где оставили места для царицы и дочери. Не оправдались надежды и на рождение наследника. Несмотря на близость, которая была меж новобрачными после свадьбы, Анхсенпа так и не понесла.

Фараоном стал Семнехка-Ра. И точно ожили Неферт и Сулла, приехали с дарами к новому правителю, но их встретила и повела с ними разговор Нефертити, а рядом с ней сидел Эйе, возглавивший всю армию и готовый по одному жесту царицы задушить любой бунт, если только он вспыхнет.