Нефертити

Собравшись на следующий день в шатре властителя, полководцы сидели хмурые и неразговорчивые. Вождь понимал, что причина одна: Эмар не принёс им ни унции серебра, золота, пряностей и других богатств, а ратные неудачи вконец расстроили их боевой дух. Ради чего воевать, если победители не получают ничего? Ради пепелища, каковое они оставили? Шатёр Суппилулиумы слуги по недомыслию воздвигли неподалёку от сирийского кладбища, откуда доносился страшный вой женщин, оплакивающих сынов и мужей, и полководцы, слушая его, мрачнели ещё больше.

— Я не знаю, что случилось, — нарушив молчание, начал разговор самодержец, — но никогда у нас не было столь тяжёлого начала боевого похода...

Отчасти он сознавал, что о его плане захвата Эмара мог узнать Азылык. Он никому не сказал, что оракул снова проник в него, иначе он утратил бы веру соратников. Но как за четыре дня лазутчики добрались из Ахет-Атона в Эмар? Вот вопрос! Практически это невозможно: дня четыре только до устья Нила, а там ещё три-четыре. Остаётся одно: послать сюда того, кому можно мысленно передать все сведения, выкрав их из головы вождя и перебросив в другую. Этот негодяй наверняка был в Эмаре во время осады, а потом ушёл по воде в Халеб.

— А почему не пошёл с нами Озри или кто-нибудь из наших оракулов? — перебил Халеб.

— Озри стар, вы это знаете, а другим я не доверяю! И потом, я не посчитал нужным брать в боевой поход этих крикунов! — накалился Суппилулиума. — Это моё право, в конце концов! Да, мы потеряли уже немало воинов, но мы не на прогулке! Мы покоряем Сирию, ещё одну страну, которая была зависима от Египта, но теперь мы станем диктовать сирийцам свои правила!

— Кому? Кто нас будет слушать? Мёртвые?.. — снова тихо спросил Халеб, но все услышали этот вопрос.

Вождь хеттов метнул в сторону начальника колесничьего войска грозный взгляд, но тот мужественно его выдержал.

— Я понимаю, Халеб — сириец, и столь безжалостное покорение его родной страны не по душе нашему полководцу! — ядовито усмехнулся Суппилулиума.

— Мне не по душе, как проходит наш боевой поход! — побледнев, отозвался военачальник.

Повисла напряжённая пауза. Впервые против царя выступил второй человек в его войске, и снова никто не оборвал Халеба, не вступился за вождя. Полководцы молчали, и по их молчанию ощущалось, что они согласны с подлым сирийцем.

— Кому-то ещё не по душе этот поход?.. — лицо правителя сразу же потемнело, он задёргал желваками, и лопнуло несколько кровавых гнойничков на скулах.

Все знали бурный нрав самодержца, и никому не хотелось попасть под огонь его гнева, а потому военачальники сидели, опустив головы, и молчали.

— Так кому ещё не нравится наш поход?! Нет, пусть каждый теперь скажет: по душе ему или не по душе! Я хочу всех послушать!

Суппилулиума стал поднимать каждого и в упор спрашивать: да или нет? Из девяти военачальников шесть человек его одобрили, а трое — Халеб, Гасили и военачальник пешцев Миума, чьи потери были самые большие, — высказались против похода. Для царя хеттов это был тяжёлый удар. Он ещё ничего не объявлял о своих планах завоевания Египта, а на полпути надобно менять трёх полководцев. Из них Халеб был самый авторитетный. Идти без него — а боевые египетские колесницы считались самыми сильными — означало сразу же проиграть эту часть сражения.

— Все свободны, я буду думать! — неожиданно объявил он.

Все вышли. Слуги недоумённо крутили головами, ибо после совещания, как обычно, намечался дружеский обед, всё к нему уже было готово, и повар не знал, как ему поступить. Он сунулся к правителю, но тот его выгнал вон. Халеб первым нарушил традицию, сам отрезал себе кусок ноги буйвола и стал есть. Вторым последовал Гасили, а за ним, проголодавшись, потянулись остальные.

Когда Суппилулиума вышел из шатра, он увидел необычную картину: все полководцы, рассевшись узким кружком, шумно обедали, не дождавшись решения властителя. Лицо вождя на мгновение застыло, и он, как ошпаренный, вернулся к себе. Схватил кинжал и прорезал кровавую линию на бедре. Боль мгновенно потушила душевный пожар, и властитель, отдышавшись, замазал рану целебной травяной кашицей, которую ему готовили сопровождавшие его лекари. Кровь унялась, и рана затянулась твёрдой коркой.

Заглянул слуга, и правитель дал ему знак, подойти поближе.

— Пусть трубят общий сбор!

Слуга поклонился и вышел из шатра. Странное шипение открылось в голове, каковое всегда сопровождало проникновение в него Азылыка.

— Ну где ты, Азылык? Давно я тебя не слышал! — усмехнулся царь Хатти. — Думаешь, победил меня?.. Ошибаешься! Я — непобедим!. А ты этого ещё не понял. Мне жаль тебя! Я приду в Ахет-Атон, разведу большой костёр на площади перед фараоном и поджарю тебя на костре. А потом отдам твоё тело собакам, которых неделю не буду перед этим кормить. Чтобы никто не смог воскресить тебя. Готовься, нагуливай жирок!

В мозгу ещё продолжался странный шип, но оракул и не собирался разговаривать с властителем. И это разъярило самодержца ещё больше. Он схватил кинжал и мощным ударом расколол длинный низкий стол, за которым проходили обеды. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если б не послышались призывные трубы, созывающие всех на общий сбор.

Царь Хатти надел боевой шлем, красный шарф на шею, сел на коня и выехал к войску. Он поблагодарил воинов за смелость и отвагу при взятии Эмара и объявил, что они отправляются на Халеб.

— Мы должны взять этот город и встать твёрдой ногой здесь, в Сирии, чтобы никто не смел нам перечить, — заявил он. — Меня упрекают полководцы за то, что чересчур обильно мы поливаем нашей кровью эти пески. Я согласен с ними! Для меня каждая гибель простого воина — острый нож в сердце! А теперь сосчитайте, сколько ножей воткнуто в моё сердце и сколько крови я сам уже потерял! Но я держусь, стою и прошу вас быть столь же стойкими! Пусть сирийцы плачут над убитыми! Мы же не будем! Мы запомним их отвагу, их храбрость и приумножим эти качества в своём сердце! Вперёд! И пусть боги помогут нам!

— Хорошо, хоть поели, — стоя рядом с Халебом, еле слышно проговорил Гасили.

Киа нарядили в тонкие шелка, закрепили яркие браслеты из самоцветов на руках, повесили широкие золотые ожерелья на шею и привели к Эхнатону. Её блестящие большие чёрные глаза смотрели на фараона с молчаливым любопытством, а красивые пухлые губы таили тень надменности.

«Её черты грубы, а на лице — тень порока. Разве такой рождается царская дочь?» — с недоверием подумал фараон.

Ещё отец, просвещая его по части женских услад, говорил: «Рабыня плоха тем, что, осчастливленная встречей с властителем, источает из тела тот самый рабский привкус, который сродни конскому помёту. И никакие благовония, душистые мази, цветочные эфиры, какими обычно натирают её тело, не помогают. И вот один этот ничтожный запах отравляет всю радость, какую иногда рабыня в состоянии доставить. Большую подчас, нежели принцесса! Но последняя никогда не имеет этого привкуса, она всегда благоухает, как роза!»

«Ныне и проверим: обманул меня Мараду или нет? Принцессу привёз или рабыню?» — усмехнулся Эхнатон.

В гареме, оберегаемом каждым фараоном, собирались самые красивые девушки со всех земель. Но именно отец позаботился о том, чтобы в его гаремном саду жили принцессы всех близлежащих стран. Аменхетеп Третий не жалел денег на их выкуп, но своих дочерей и племянниц он отдавал только в жёны. Прежний сластолюбивый властитель высоко ценил ливиек и иудеек, финикийских царевен и даже рабынь, не любил лишь хетток и касситок. Последние были дики, неласковы и почти не поддавались гаремному обучению. Евнухи постоянно на них жаловались. Зато хурритки, населявшие Митанни, стали его любимицами. Потому, наверное, он и выбрал в жёны Тиу, передав эту любовь и сыну.

Киа хорошо знала, зачем её привели, касситской царевне шёл тринадцатый год, и она всем обликом и поведением напоминала перезрелый плод. На животе, груди и шее обозначились лёгкие жировые складки, и как ни старались служанки прикрыть их, правитель тотчас разглядел и нахмурился. Это уже был недогляд евнухов. Последние хорошо понимали, что толстушки ленивы, неповоротливы, а таких ни к чему держать в гареме.