Нефертити

Одна эта мимолётная фантазия наполняла его душу таким счастьем, какое доселе он никогда не испытывал. Что нежный барашек, вымоченный в кислом вине и зажаренный на углях, что ласки юных смуглых наложниц и рабынь, что сладкое вино? Телесные наслаждения преходящи, через день забываешь и помнить о них. Духовная же слава вечна, и странный вкус её ни с чем не спутаешь. Эхнатон до сих пор цитирует на память его краткие изречения, они всегда бодрят, как ожог холодного горного ручья в жаркий полдень.

И вдруг всё разрушилось в один миг. Книга отложена, спрятана далеко и скорее всего навсегда. Фараон разгадал его тайный умысел. Да и книга получилась слишком личная, жадный и пытливый нрав Шуада выпирал сквозь строки, притчи и истории были окрашены его грустной иронией. Тут никуда не денешься, и Эхнатон, видимо, прав, хотя пережить этот удар бывшему жрецу будет нелегко.

Он вдруг остановился, оглядываясь вокруг. Бурный поток размышлений завёл его на берег Нила. Медно-жёлтый диск завис над серебристой рекой. Шуад даже проскочил мимо дома. На причале из лодок выбирались купцы, сгибаясь под тяжестью мешков. Последним же вылез худой, похожий на подростка человечек неопределённого возраста, в грязном, потрёпанном хитоне и без котомки за спиной. Он затравленно огляделся, откинул голову и шумно втянул в себя ноздрями воздух, после чего издал торжествующий звук, похожий на утробный смешок, и не без опаски ступил босиком на усыпанный мелким золотистым песком берег. Постояв и поозиравшись с раскрытым ртом, точно кто-то должен был его встречать, незнакомец вдруг увидел Шуада и решительно направился к нему. Жрец, почуяв опасность, хотел повернуться и уйти, но было уже поздно.

— Подождите! — визгливо выкрикнул подросток. Ещё через мгновение он вцепился в руку наставника.

— Отпустите, я палач фараона, — мгновенно соврал Шуад, чтобы испугать приезжего, и это подействовало. Тот отпустил его руку.

— Запах вяленой рыбы, чёрного пива, папируса, красных чернил, телячьей кожи и мирра, — тотчас сказал незнакомец. — Да, были сегодня у фараона, я верю, но вы не палач, ваша милость. От них пахнет кровью, а этот запах ни с чем не спутаешь. Вы или писарь, или секретарь правителя. Но днём выпили чёрного пива с рыбой и съели кусок холодной отварной говядины с луком, — он сглотнул слюну, заполнившую рот. — Верно?

Шуад кивнул, разглядывая странного человечка, чьё детское лицо заросло курчавой рыжей бородой. Вартруум, а это был он, ничего не ел со вчерашнего дня. Но и вчера купцы, сжалившись над ним, дали ему за весь день лишь кусок сыра с половинкой лепёшки.

Пять лет назад его кто-то оглушил на этом самом берегу. Очнулся он в лодке уже связанным. Куда его везли, он не знал. Дорога длилась неделю. Его привезли в глухое горное касситское село и продали, как раба. Больше четырёх лет он работал за лепёшку и кусок сырого мяса, проклиная Азылыка и постоянно призывая Озри помочь ему, но никто не пришёл из Хатти, чтобы его выручить. Три раза оракул бежал, но его ловили, наказывали и возвращали обратно. К концу четвёртого года он уже знал, как выбраться из неволи. Но вырвавшись, он не поехал в Хаттусу, а отправился опять в Фивы, ибо теперь у него была лишь одна цель в жизни: убить кассита. Он прибыл сюда без всего, уверенный, что в богатых Фивах сумеет найти кров и пропитание.

— У вас слуга есть?

Жрец кивнул.

— У меня никого здесь, но я многое умею. Ели когда-нибудь жареное мясо с кровью и луком, вымоченным сутки в кислом вине? — спросил Вартруум.

— Нет, — заинтересованно сказал Шуад.

— Это настоящее блаженство! Забываешь обо всём. Даже о тех обидах, которые, я провижу, появились у вас в душе, — прорицатель из Хатти беспокойно оглядывался по сторонам, словно боялся внезапного нападения.

— Ты что, оракул?

— Да. Возьми меня, я пригожусь! — загадочно проговорил Вартруум. — Хотя бы на два дня.

— На два дня возьму, — вздохнув, согласился Шуад, заинтересовавшись луком, вымоченным в кислом вине, который гасит любые душевные обиды.

— Азылыка не знаешь? — плетясь за бывшим жрецом, сразу же спросил хетт.

— Кого? — не понял Шуад.

— Азылыка.

— Нет.

Имя же того важного царедворца, чьим дядюшкой является мерзкий кассит, у Вартруума напрочь вылетело из памяти. Но пока оракул не хотел тревожить своего важного хозяина такими расспросами. Сейчас главное найти кров и стол. И ещё волхва тревожило молчание Хаттусы. Озри не мог не получить его знаки бедствия и наверняка известил о них Суппилулиуму. И вождь уже принимал окончательное решение. Так было всегда. Неужели правитель отказал ему в помощи? Вот что его тревожило больше всего.

3

Суппилулиума кряхтел под крепкими руками растирщика, который, втирая целебные мази в кожу, с такой силой её оттягивал, что временами из груди царя хеттов вырывался мощный глухой стон, сотрясавший все комнаты дворца. Так продолжалось вторую неделю. Днём самодержец всё время был с войском, проводя смотры и учебные манёвры, потом отдавался в объятия мойщикам, растирщикам и засыпал, иногда не успев поужинать.

Вот и сейчас через полчаса он уже похрапывал на дубовой скамье, отказавшись перейти на более мягкое ложе, ибо с детства был непривычен даже к войлоку, предпочитая спать на жёсткой земле. Однако ещё через час самодержец вдруг поднялся, искупался в бассейне, призвал слуг, быстро одевших его, а расторопные повара тотчас принесли зажаренную кабанью ногу, и он жадно накинулся на еду, повелев позвать оракула.

Проклятая болезнь долго держала его в своих когтях, то отпуская, то неожиданно приковывая снова к постели. Порой смерть стояла у изголовья, и все считали дни до кончины. Но вождь диких хеттов выкарабкался. Изнурительными упражнениями правитель Хатти сумел-таки выгнать из себя злой дух неведомой порчи и восстановил силы. Не удалось избавиться лишь от красных гнойничков на щеках, и ремесло придворного брадобрея так и оставалось самым опасным в царстве хеттов. Но самодержец уже не обращал на них внимания. В нём появилась прежняя резкость и стремительность, и первые сановники, осмелев за время болезни властителя, мигом присмирели, головы не поднимали, пока царь их о чём-нибудь не спрашивал, ходили на цыпочках, разговаривали шёпотом и планов не строили.

Властитель ещё расправлялся с жёстким кабаньим мясом, какое любил больше всего из-за его особого терпкого запаха, когда появился Озри. Суппилулиума махнул рукой, прося подойти поближе. Оракул приблизился, склонив голову, некоторое время слушая лишь глухое чавканье вождя. Наушники давно уже донесли ему о начавшемся ещё во время его болезни пьянстве прорицателя, и сейчас, взглянув на него, царь заметил и тёмные круги под глазами, и красные прожилки, выступившие на кончике носа, и невыносимую тоску во взоре. Повелитель бросил кость на поднос и, выпив полкувшина вина, объявил:

— Ещё раз услышу о твоём пьянстве — повешу без объяснений! Прощаю лишь потому, что отношу сие гнусное падение за счёт великого горя, каковое овладело всеми вследствие моей болезни. Но я выздоровел! И все рядом со мной должны быть здоровы! Все! Круглые сутки! Я понятно говорю?

— Несомненно! Я в точности всё исполню, ваше величество, — вытянувшись, пробормотал Озри.

— Что «в точности»?! — недовольно взревел вождь, услышав в этих словах язвительную насмешку. — Хватит прикидываться глупым и раболепным! Вы не на боевом смотре! Ну что там с нашим дурачком, как его...

— Вартруум, — подсказал оракул.

— Не важно, что с ним?! Так и сгинул у касситов в плену? Не сомневаюсь, что Азылык его туда засунул, пожалев сопляка! А что Азылык? Он не на службе у этого... четвёртого, пятого... Ну, кого я поздравлял с восхождением...

— Эхнатон. Первый, судя по всему.

— Какой ещё Эхнатон? Он же Аменхеп или Амонхеп, чья сейчас правит династия?

— Он прозывался Аменхетеп Четвёртый, но теперь принял новое имя — Эхнатон и, кстати, переехал в новую столицу, которую выстроил заново посредине между Фивами и Мемфисом и назвал Ахет-Атон, — монотонно докладывал оракул. — Он ввёл нового бога, Атона, одного, упразднив всех остальных...