Заклейменный

– Перестань! Надо что-то делать… Может, школьного целителя позвать?

– Может, сразу еще и школьного инквизитора? Я же сказал: все хорошо.

И я, задержав дыхание, сунул голову прямо в фонтан. Бр-р-р. Холод. Но иногда и холод может быть приятным. Я вспомнил, как раньше, поздней осенью или ранней весной, мы с Реном с визгом ныряли в ледяную речку, соревнуясь, кто дольше сможет продержаться под водой, а потом скакали по берегу у костра, как соллийские дикари, пытаясь согреться. Никогда это не повторится… Никогда… Так горько от этого…

Посторонняя сила рванула меня вверх.

– Ты что делаешь?! – Ирго держал меня за плечи и смотрел безумным взглядом. – Утопиться вздумал?

– Ага. Внук Королевского Советника утонул в школьном фонтане… Ты больший бред слышал? – я рассмеялся, отряхивая воду с волос «собачьим способом», так что брызги во все стороны посыпались.

Ирго вздохнул.

– Как ты на урок пойдешь? В таком виде…

– А что такого? Отец приказал мне не пропускать занятий. Но он ничего не говорил про то, что мой внешний вид должен быть безупречным. И про то, что опаздывать нельзя, тоже не говорил. Потому это не имеет значения.

В первый раз я косвенно упомянул Клеймо Повиновения. И Ирго это понял, и смутился, словно я заговорил о чем-то непристойном. Ну конечно, о таких вещах не принято говорить, хотя они могут щекотать воображение. Лучше сделать вид, что ничего не слышал. Именно так Ирго и поступил.

– Все-таки ты ненормальный, – подвел итог он.

– Передумал со мной дружить?

– Нет. Это я боюсь, что ты передумаешь. Или все шуткой окажется, – он покраснел и отвернулся. – Сам посуди: кто ты, и кто я…

– Вот только не надо опять про статус, – сказал я, насупившись. – Я же говорил: это не важно. Мой лучший друг вообще простолюдин.

«Бывший лучший друг», – мелькнуло в голове, и стало больно. Друг, которого я предал.

– Я не про статус. Но… Ты же видел, какой я… Жалкий… И сегодня… Ты же верно угадал: не Тринеллин начал меня унижать, я сам стал перед ним пресмыкаться. Хотел, как лучше… Такой, как я, не достоин уважения. Тогда почему?! От безысходности? Потому что все остальные тебя игнорируют?

А он оказался проницательнее, чем я думал, этот мой новый друг. И гораздо честнее меня.

– Может быть, и от безысходности. Ну и что? А может, потому что ты здесь единственный живой человек. Да и какая разница? Я же не спрашиваю тебя, почему ты решил со мной подружиться, – сказал я. И прикусил язык. Но было уже поздно.

Ирго смотрел на меня, и я знал: он прекрасно понял, что я имел в виду. А потом он отвернулся и сказал, обращаясь к статуе Марры.

– Вчера я рассказал отцу о том, что познакомился с тобой. Он обрадовался. Каким бы ты ни был – ты Натаналь. «Будь с ним любезным, – сказал он мне. – Дружба с Натаналем – это шанс для нашей семьи. Он может помочь твоей карьере». А я… Мне еще никогда не было так противно, как после этих слов. Потому что я сам об этом же думал. Но… Это не главная причина! А теперь презирай меня, сколько хочешь.

Я вздохнул, коснулся рукой его плеча.

– Хватит уже, ладно? Я презираю только одного человека – моего отца. Ну, может еще и дядьев с кузенами. И все. А ты – вообще лучший человек, которого я видел за последние восемь месяцев.

– А дедушку ты тоже презираешь? – спросил он, с дрогнувшей нервной усмешкой в голосе, все так же не поворачиваясь.

– Нет, деда я ненавижу. Но уважаю. Старик – это сила. Он знает, чего хочет и всегда идет прямо к цели, ни с кем не считаясь, ни на кого не оглядываясь. Всегда играет только по своим правилам. А остальные перед ним на цыпочках ходят, слово вставить боятся. Это по-настоящему противно. Мой отец держит в руках всю внешнюю торговлю, один дядя маршальским жезлом размахивает, второй – казной ворочает, третий… А впрочем, чего говорить, ты и так знаешь… Знатные господа все, казалось бы… А на самом деле – марионетки в руках дедушки. Горло друг другу готовы перегрызть за его подачку. Хоть и рассуждают целыми днями про величие нашей семьи. Как мне все это надоело!

– И ты поэтому сбежал? – Ирго, наконец, повернул ко мне свое покрасневшее лицо.

– Не знаю… Нет, наверное. Я о таких вещах еще не думал… Я же совсем маленьким был.

– Тогда почему?

Эх, хороший вопрос…

И в самом деле, почему я сбежал? И как жил до того, как сбежал? Как все объяснить, если я и сам до сих пор не понимаю?

Натаналь всегда должен быть первым – это я усвоил раньше, чем начал ходить и говорить. Первым в музыке и танцах, первым в фехтовании и верховой езде, первым в беседах и науках… Вместо детских игр и веселья – постоянные занятия. Вместо сказок – чтение книг по праву и изучение основ законодательства (то, что я должен буду занять должность Королевского Прокурора, решили еще до моего рождения). Впрочем, игры тоже были, и учитель для них специальный имелся. В семье Натаналей поощрялись игры-соревнования, два раза в год проводились семейные турниры, где я, мои братья и кузены пытались продемонстрировать свое превосходство во всем. Учиться побеждать – вот главное.

Так я и жил до восьми лет. Может, и счастлив был бы. Если бы не ночные кошмары. Если бы не постоянный холод, от которого нет спасения… Впрочем, возможность получить немного тепла имелась – нужно побеждать. Быть первым. Быть лучшим. И тогда отец мог похлопать меня по плечу и сказать: «Молодец». И старший брат Норг мог растрепать мои волосы и улыбнуться. Но это были такие крохи! А я жил ради этих крох.

О том, что может быть по-другому, к семи-восьми годам я начинал догадываться. Из случайно услышанных разговоров прислуги, из «никчемных» рыцарских романов, из которых мне удавалось прочитать тайком страницу-другую, из баллад, которые менестрели исполняли во время праздников…

А потом была поездка в Порт-Геридон. Дед взял меня и моих братьев – Ниора и Норга – на празднование сорокалетия окончания Орынской войны. В первый раз я покинул поместье. И первый раз увидел море. Нет, два моря – море воды и море людей. На первом плясали солнечные блики, и ветер наполнял тугие паруса фрегатов и баркентин. Второе шумело и гоготало, пестрело тысячами красочных нарядов. С небывалым удивлением я смотрел, как безудержно могут веселиться люди, как они смеются, танцуют, обнимают друг друга… Это был короткий миг, а потом карета въехала в Форт, где проводились скучные официальные торжества. Но тогда я не слушал поздравительных речей, а пытался понять и осмыслить только что сделанное открытие: бывает по-другому!

Наступила осень. Мне почти исполнилось девять – значит, пришло время для поступления в младшую ступень школы Марры.

Усаживаясь в карету, чтобы ехать на первый в жизни школьный урок, я и понятия не имел о том, что через несколько часов сбегу. Я даже не думал об этом, пока из окна не увидел группу ребят, спешивших на занятия в публичную городскую школу. Три девчонки-подружки о чем-то переговаривались, постоянно прыская со смеху. Мальчик и девочка чуть постарше шли, взявшись за руки. К ним подбежал другой мальчишка, дернул девочку за косу, получил легкого тумака, после чего все трое со смехом понеслись друг за дружкой по мощеной дороге. И я почувствовал тепло, оно меня словно огнем обожгло. Но это было чужое тепло.

На урок я не пошел. В суматохе распределения первогодок по классам я улизнул на задний двор, перелез через забор и отправился, куда глаза глядят.

У меня не было никаких планов, никаких мыслей о том, что будет дальше. Я знал только одно: я не хочу возвращаться.

«Прелесть» уличных скитаний я понял первой же ночью, когда, голодный и продрогший, устроился ночевать под рыночным прилавком. А «всю полноту жизни» ощутил на следующий день, когда, едва не завывая от голода, пытался утащить булку с пекарского лотка. Били меня, как я понял потом, после многих побоев, не сильно: разбили лицо о брусчатку площади, пнули несколько раз в живот и отпустили с миром. В этом был один плюс: от боли мне есть расхотелось. Тогда я думал, что умру. И был готов умереть – умереть, но не вернуться домой.