Письмоносец

  Если вы бывали в солнечных южных городках, где один циферблат часов городской ратуши смотрит в степь, а другой - в поле, то, наверное, запомнили целые леса садов за чёрными чугунными решётками. Эти сады настолько пышны и полны жизни, что даже дом, проступающий сквозь заросли, кажется всего-навсего ещё одним, самым огромным кустом с россыпью крупных белых цветов, превращают улицу в тесную аллейку между двумя шуршащими зелёными стенами, так что ориентироваться приходится по едва заметным приметам: ветке шиповника с особенно крупными розами, медному флюгер в форме трезубца (начищен так, что полыхает на солнце), а вот затылок статуи виднеется среди лохматой листвы. Местных жителей на улице встретишь редко, они предпочитают чай в прохладных беседках или светское общество на набережной. А ведь розы цветут не только для хозяина, но и для случайных прохожих. Как-то летом мне каждый день приходилось ходить через такой райончик, тихий и зажиточный; удовольствие было невероятное. Случается, что дорогу перебежит ёжик: потом до самого дома радуешься и даже не столько ёжику, сколько самому факту встречи.

  Именно там я и встретил Авенамчи. На него было сложно не обратить внимания: во-первых, он был единственным прохожим на всю улицу, а во-вторых, тащил с собой целую охапку дощечек, какими окна заколачивают. В сочетании с чёрной курточкой гимназиста и мягкими домашними туфлями зрелище выходило занятное. Эдакий сын лендлорда, лишённый наследства за роман с горничной и теперь, в изгнании, постигающий ремесло дровосека.

  - Тебе помочь?- спросил я.- Не похоже, что ты мастер таскать тяжести.

  - Да,- липкие волосы упали ему на лоб, и он тщетно пытался их отбросить, не прибегая к помощи рук,- Да, да, помогите, пожалуйста.

  Домик, к которому мы подошли, стоял как раз напротив медного фонаря и казался наиточнейшей копией всех своих соседей одновременно и даже огромный тёмно-зелёный куст с лиловыми вакумарками вполне мог принадлежать и соседнему саду. Рядом коротенькая улочка уходила прямо под уклон; в самом низу задумчиво синело море.

  - Надо топить углём,- посоветовал я,- Ты взрослый парень, должен понимать, что всякая дрянь и горит соответственно.

  Признаться, я не понимал, зачем ему вообще нужны доски - здесь. в этом благодатном краю, где даже зимой камины стоят холодными и служат скорее для красоты. Да и на слугу он не походил, скорее на внезапно обедневшего хозяина.

  - Мне не топить.

  - А зачем?

  - Заколачивать.

  Я почувствовал себя так, словно волосы на моей голове отрастили ножки и отправились путешествовать.

  - Ты о чём?

  - Заколачивать. Дверь в библиотеку заколотить. Поможешь?

  тяжёлый, стало быть, случай, раз просит помощи у первого встречного.... Хотя на умалишённого не похож.

  - А в библиотеке кто?

  Он приподнялся на носки и сказал тихо-тихо:

  - Почтальон.

  От моего отца родители отказались.- рассказывал Авенамчи, отпивая красный чай из моей фляжки,- он сам из Вакмахонсов - огромного и безобразно древнего семейство, которое когда-то давным-давно чуть ли не всей землёй правило. Потом перешли на службу к новым правителям, сохранили все земли и винокурни и живут такой дорогой лет уже под триста. Владения, конечно, раздробились, а большинство двоюродно-троюродной родни переругалось - но всё равно считают себя центром мироздания и скорее сдохнут, чем кому-нибудь хотя бы кивнут.

  И вот в один чудесный дождливый денёк выясняется, что Лассанакр Вакмахонс, учившийся успешно в столице, бросил военную академию и женился на какой-то простолюдинке из Семинарии. Что дальше? Шум, гам, грохот, проклятия и отречения. Нобилитета, разумеется, не лишили - нет у них такого права, только король особым указом снимает - но крови выпили изрядно. Вплоть до того, что вычеркнули из родовых книг; получается, что он никогда не рождался и принадлежит к совсем другим Вакмахонсам и сам в этом роду один-единственный. Хуже бастарда, серьёзно говорю. Первый год так вообще жили сплошь на отцовское жалованье. Потом - полегче, бабка монеток подкинула, и мы сюда перебрались. К тому времени новых Вакмахонсов было уже двое, потому что появился и я.

  Дальше в рассказ добавились воспоминания личного плана и он стал совершенно бессвязным. Из того, что удалось сгрести в одну кучу, получалось, что отец устроился смотрителем ратуши (занятие скорее для простолюдина) и жил себе дальше, предоставив родичам сколь угодно долго ссориться и негодовать. Сын рос смышлёным парнем; особенной роскоши он не видел и потому о ней не горевал, а ещё проявлял блестящие способности к рыбалке и почти не боялся взрослеть.

  Попутно выяснилось, что улицу в основном населяли тихие старушки без злобы в сердце и зубов во рту, вдовы мичманов и полковников, пьющие чай фаянсовыми пиалками и заполняющие свои долгие дни каллиграфическими дневниками и письмами на адреса различных родственников, которых, против всех законов времени, с каждым годом становилось всё больше и больше.

  Дважды в неделю, в час полдня, когда солнце так высоко, что у него голова кружится, на улице появлялся почтальон с огромной рыжей бородой, казавшийся каким-то вечным существом, порождённым глиняными ульями города. Поскрипывая сверкающими сапожищами, он объезжал улицу на чалом жеребце, раскладывая очередную пачку корреспонденции по спрятанным в кустах почтовым ящикам. Владения же молодых Вакмахонсов он не удостаивал даже взгляда: письменное молчание этой семьи достигало абсолюта, у них даже почтового ящика не было. Чего там: они не интересовались даже новостями и сплетнями, а о Палском Мятеже узнали (смешно подумать!) от градоначальника, который как-то спросил Лассанакра, не родственник ли он тем Вакмахонсам, которых вешают сейчас направо и налево. Только тогда он узнал, что огонь крестьянской войны уже охватил три уезда и полыхает, едва не достигая неба.

  Однажды (мятеж продолжался около месяца, Анов-Делатарка уже успели изрубить на куски и со всех сторон туда стягивали карательные войска) отец нашёл на дорожке слипшийся и мокрый конверт, на котором можно было разобрать только Сине-Серебряную печать Старшей Канцелярии Вер-Геклинде. С утра стучал дождь и было очень похоже, что почтальон, не обнаружив ящика, вставил письмо в чугунную плетёнку, откуда оно рухнуло прямиком в лужу. Конверт расползся сразу же, как только он взял его в руку, а изнутри посыпались свёрнутые листки, синие от потёкших чернил. Строчки, правда, уцелели, но стали совершенно, одинаковыми, словно тени когда-то сказанных слов. Пришлось купить ящик и запросить копию. Копия добиралась недели две или три, за это время растолстев почти вдвое, так что в ящик упали уже два конверта, сходные, хоть и неодинаковые по своему содержимому. В письмах сообщалось, что два его брата: старший (в первом письме) и самый старший (во втором) казнены мятежниками: их повесили на верёвках, скрученных из собачьих поводков и натянули но головы по наморднику. Ввиду сумятицы наследственных прав и гибели многих архивов в огне он, пусть и лишённый наследства, всё же имеет право на некоторую долю наравне с другими, более отдалёнными родственниками.