Страница 5 из 14
Кто-то говорил:
«Это потому, что отца нет и бить его некому!»
Так идет, и по сей день. Нет мне покоя от человеческой черствости и еще хуже от глупости, самодурства и желания быть какому ни будь дураку умнее других, что особенно становиться обидно, когда примитивные поступки выдаются за достижения.
Поневоле рождается вывод, что успех в жизни приходит с властью или известностью. Люди, обладающие властью или известностью, только они, могут вершить добродетель, открывать завесу забвения добродетели, ибо их слушают, им верят. Если бы все помнили прошедшие жизни, на Земле царил бы порядок и покой, а может быть и рабство. А сейчас царит что-то среднее между двумя этими противоречиями, между добром и злом.
Эксперимент
«Я хочу пропеть гимн человеку будущего на страницах этого завещания…», – написал старый хирург на листке пергамента специальным составом, им же приготовленных чернил. Он глубоко задумался. Он решился на эту операцию добровольно. Он будет делать ее сам и, чтобы идея не умерла вместе с ним, он решил донести ее до сознания потомкам, которые будут жить в далеком будущем.
«Я открыл способ существования человека без кишечно-желудочного тракта. Я верю, в исход моего дела и поэтому рискую. Хоть мне еще семьдесят четыре года».
Он вновь задумался, потом снова склонил голову, старательно выводя на бумаге суть метода. Еще долго, почти до самого утра, скрипело перо в маленькой, тускло освещенной настольной лампой комнатке. Еще долго склонялась седая взлохмаченная голова над кипой исписанного пергамента. Но вот усталые глаза оторвались от работы. Ученный думал. Он сидел, сосредоточенно вспоминая, не упустил ли что, и наконец, поставил свою подпись. Потом вложил исписанный пергамент в пакет, запечатал его и на конверте написал обычными чернилами: «Прошу хранить тысячу лет после моей смерти».
Затем кряхтя, по-стариковски, тяжело поднялся из-за письменного стола. Вошел в ослепительно яркую от света электрических ламп лабораторию. За отгороженной стеклом перегородкой хирургическая комната. Профессор разделся, принял дезинфицирующий душ и тяжело ступая, открыл прозрачную дверь…
Профессор не мог передать все, что чувствовал в эти минуты операции, проводимой самим себе, и только обращаясь к своим мыслям, говорил им:
– Страх сковал все мое существо. Он проникал в каждую клеточку моего старого тела, и, казалось, нет, да и не было спасения от ощущения близкой гибели. Я стар, мне семьдесят четыре года, но умереть не хочется. Сейчас я лежу на операционном столе в моей лаборатории. Опыт, к которому я готовился с группой моих коллег, таких же врачей, как и я, будет осуществляться на мне.
Чувство неудобства не проходило, хотя я лежал на операционном столе в очень удобной позе на мягком матраце, облегчающий каждый выступ тела. Но это уже не воспринималось. Вот как будто невидимая прозрачная пелена отгородила меня ото всех. Коллеги были здесь. Их внимательные глаза сосредоточенно наблюдали за мной. Дыхание прекратилось. Я судорожно хватал воздух ртом, но все напрасно. Невидимая сила отсекла живительный кислород. Неописуемый ужас смерти охватил своими стальными клещами все мое естество. Мне хотелось кричать на весь мир, на всю вселенную, но я не мог пошевелить, ни одним мускулом, я был бессилен. Тело забилось в агонии. Мучительный страх покинул меня, все вдруг отодвинулось на задний план и стало безразличным. Я еще был в сознании, но взгляд уже тускнел, вдруг представилась вся моя жизнь. Она промелькнула в мозгу с невероятной быстротой, до мельчайших подробностей и предстала такой безразличной и не нужной. К чему это все, чтобы бесследно исчезнуть вместе с моим прахом с этими последними мыслями все померкло, погружаясь в покой, мрак…
Мрак превратился в какой-то легкий живительный эфир. Абсолютный покой царил тут. Знакомое чувство неудобства далеким эхом нарастало, заставляло вертеться, менять неудобные позы. Но с каждым новым положением становилось все неприятнее. Эфир сжимался, он давил со всех сторон, заставляя искать и искать удобное положение, но все напрасно, страх вкрадчиво и медленно становился союзником сжатого эфира. Внезапно появилось чувство нехватки живительного притока. От этого положение неудобства усиливалось разлилось и воцарилось на месте живительного. На смену страху и неудобству медленно возвращалось чувство безразличия и покоя, последним движением, угасающей волны чувств удалось схватить глоток пресного безвкусного и такого отвратительного воздуха. Новый вздох влил в угасающие чувства свежести, вернул движение, безразличие отодвинулось. Захотелось двигаться и дышать, дышать безвкусный воздух все больше и больше безостановочно.
– Две тысячи девятьсот пятьдесят граммов. – Сказала врач-акушер, держа перед глазами счастливой матери сына.
Ребенок родился здоровым, розовое его тельце, черные волосики на голове, реснички, растопыренные пальчики и крик: – Уа-а! Уа-а! – все инстинктивно подсказывало матери о рождении здорового нормального ребенка…
Его нашли утром в операционной лаборатории. Он лежал на хирургическом столе, рядом на подставке стоял таз, наполненный окровавленными его внутренностями.
Все прочее рассказали газеты. Кричащие заголовки, которых, пестрели на передовице:
«Профессор А… сделал себе харакири!»
«Профессор А… умер»
И многое другое. А на его письменном столе нашли конверт с завещанием.
«Профессор А.… шлет кипу чистой бумаги потомкам! Профессор А… умер глупой смертью»
Но скоро о нем забыли, пошумев один два дня…
Золотой
Отара овец паслась на зеленом лугу, возле скалистого берега горной реки. Пастух Акбар, потомственный чабан, сидел на камне и тянул на свирели бесконечную, как Нил, мелодию. Жалобные звуки свирели плыли над рекой, ударяясь в отвесные скалы на противоположном берегу. Широкие плечи чабана, укутанные в белую арабскую тогу, покачивались в такт мелодии, словно у заклинателя змей. Черная курчавая борода, прямой арабский нос, да глаза, как два раскаленных угля, дополняли это сходство.
Внезапно налетела гроза. Чабан, неторопливо сунул свирель за пазуху, встал, приложив руку ко лбу, посмотрел на разрастающуюся, на глазах тучу. Порывы ветра хлестали полы его тоги. Овцы тревожно блеяли и сбивались в тесную отару. Акбар, не мешкая, перегнал овец по мелководью на противоположный берег к тропе, ведущей в горы. В конце тропа упиралась в черноту проема пещеры. Туда к пещере поспешно гнал свою отару Акбар. Едва последняя овца вошла в своды пещеры, налетел ураган. В тучах песка и дождя скрывалось пространство луга. Река заметно наполнялась мутной водой. Акбар знал, что лишь к концу завтрашнего дня река войдет в свои берега и отару можно будет перегнать бродом в селение. Впереди его ждала ночь в сырой пещере. Тщательно загородив вход камнями, которые смог поднять, принес, которые были тяжелы, прикатил по земле, Акбар осмотрелся. В глубине пещеры он увидел довольно большой камень с плоской вершиной длинной в человеческий рост. Валун был достаточно широким для ложа. Акбар влез наверх. Сырой и холодный камень остудил разгоряченное работой усталое тело, захотелось прилечь. Но лежать на камне мешал холод. Развести костер не составляло труда, когда топливом служат клочки сухой шерсти линяющих овец, да загодя приготовленные запасы хвороста. Свет пламени весело прыгал стенах, потолке и овцах. Становилось теплее, уютнее. Изредка блеяла сонная овца, разбуженная товарками. Клонило ко сну. Акбар подбросил веток в костер, лучше укутался в одежды, задремал. Костер быстро угасал. Холод разбудил чабана. Но сонное оцепенение мешало спуститься с каменного ложа за новой охапкой хвороста. Акбар недовольно съежился, осмотрелся вокруг. Взгляд упал на листы тонкого пергамента сложенные в углублении стены. Он достал несколько штук и бросил в раскаленные угли. Листы не горели. Угли под ними лишь быстро угасали. Акбар вытащил бесполезные листы из угасающего костра. Вздохнул и полез за хворостом. Веселый свет костра снова запрыгал, пугая подступающую тьму вокруг. В его бликах запестрели странные узоры на гладкой поверхности листа. Акбар рукавом тоги протер лист. Узоры были с обеих сторон на листе. Диковинную находку он принес домой. Весть о пачке узоров с молниеносной быстротой облетела селение. Дом Акбара наполнился гостями. Многие своими глазами хотели увидеть находку. Но любопытство прошло. Пестрая вязь на тонкой белой глади уже никого не удивляла, и никого не интересовала. Злые же языки, ранее завидовавшие находке, теперь потешались: – Денег не нашел, голодранцем был, голодранцем и остался.