За белым кречетом

— Тьфу,— улыбается щербатым ртом Николаич,— а ведь и верно, шапку-то никогда не снимал. Но... ведь можно еще попробовать. Может, возьмете меня с собой?

— Нет,— хохочет Саша,— только не сегодня, в другой раз.

На моторке мы промчались минут двадцать. Затем отвернули сапоги до пояса, загнали лодку в кусты, а сами взвалили на плечи поклажу и тронулись в путь. У меня в рюкзаке фотоаппаратура, на плече я несу связку осиновых кольев — «ноги фоторобота», который мы должны установить у гнезда гусыни. «Умную голову» робота тащит Саша. Вначале, выдирая из ила ноги, мы шли, как журавли, по мелководью вдоль берега озера, не рискуя войти в густые ивняки, вымахавшие в два человеческих роста. Пара тундровых лебедей, на всякий случай отплыв на середину, долго приглядывалась к нам, но все-таки птицы не выдержали, взлетели, отправившись искать место поспокойнее. Затем мы поднялись на высокий берег, где кустарник был помельче и пореже, но и здесь. невозможно было найти сухого клочка земли.

В кустарнике хоронилась одинокая важенка с темно-шкурым олененком. Взбежав на взгорок, будто специально, чтобы нам показаться, она увела олененка, издали похожего на медвежонка, в непролазные кусты. А мы вышли наконец на открытую всем ветрам, поросшую сухой прошлогодней осокой кочкарниковую равнину. Но и здесь было полно воды, а идти оказалось ничуть не легче. Кочки, как шпалы на рельсах, сбивали шаг, заставляли скользить и оступаться, вязнуть в мочажинах, и всему этому не было конца. Ровная тундра казалась бесконечной, как море. И такой же неодолимой.

Добираясь в Черский от Чокурдаха на стареньком самолете Ил-14, не забирающемся высоко, я получил возможность оглядеть почти всю Колымскую низменность. Обилие озер в этом краю поражало, и их становилось все больше по мере продвижения на восток. Обратив внимание на солнечный зайчик, бегущий вслед за самолетом, неожиданно для себя я заметил, что, пересекая водную гладь озер, он не пропадает и на земле. Так же сверкая, бежит в черном кустарнике, в желтизне осоки. На всем тысячекилометровом протяжении вода залила тундру. Хорошее же местечко выбрали розовые чайки для гнезд! По воде к ним разве подберешься?!

Но особенно поразило меня обилие озер в Халерчинской тундре, как раз по которой мы сейчас идем. Их было тут видимо-невидимо. Разных: больших и малых, синих, белых, голубых. Они соединялись бесчисленными протоками, как бы образуя единый озерный организм. Немало я полетал над северной тундрой, но такого скопища озер не встречал нигде. Невольно припомнилось удачное сравнение Олега Куваева, назвавшего эти места «озерной пустыней».

В молодости этот влюбленный в Север писатель работал геофизиком в исследовательской партии. Помните его рассказ «Через триста лет после радуги»? «...Мы познакомились ...на краю огромной озерной пустыни, невдалеке от Полярного круга. Пустыня эта находится там, где река Колыма, прославленная в золотоискательских, географических и иных легендах, впадает в Северный Ледовитый океан. Правый берег Колымы в этом месте горист и порос мелкой лиственницей. Называется этот гористый берег по-старинному Камень, а левый — Низина — болотистой тундрой уходит на запад к Индигирке, и только топографическими подсчетами можно определить, чего здесь больше: воды в черных торфяных озерах или кочковатой россыпи суши.

— Водички-то вроде побольше,— говорят старожилы...»

Хмурая пелена низких облаков, плывущая с севера, с угрюмой решительностью захватывает небосвод. Спрятав, как в мешок, низкое солнце, она наполняет весеннюю тундру тусклой мрачностью, лишая меня всякой надежды при удаче сделать хороший цветной снимок.

— Саша,— кричу я ушедшему вперед орнитологу, Александр Владимирович! — прокашлявшись, добавляю для убедительности,— может, все-таки передохнем маленько, а?..

Вот уже несколько часов как, распрощавшись с моторкой, бредем мы с рюкзаками по топкой хляби. Я устал себя клясть, что подстраховки ради взял в дорогу все фотоаппараты и объективы. Рюкзак тянул килограммов на восемнадцать. А высоколобый, в очках и с бородкой орнитолог, с виду самый настоящий кабинетный ученый, по тундре, оказывается, не ходил, а бегал, будто родился здесь. Наконец зеленый рюкзак на его спине, за которым я постоянно слежу, пытаясь не отстать, застывает на месте. Не оборачиваясь, орнитолог подносит к глазам бинокль, изучая пустынные дали.

— Ну кто в синтетике по тундре ходит! — корит он меня, когда я устало подхожу, всем своим видом демонстрируя, в какой одежде тут не надо ходить.

Все верно. В хорошем свитере и штормовке идти по холодку легко и не вспотеешь. Но у меня всегда на первом плане фотоаппаратура, а об одежде я забочусь потом. Главное, чтобы была легкой! И синтетика меня устраивает. Но для такой ходьбы, конечно, она не подходит — я взмок, как в сауне.

— Погодка мне не нравится,— ворчит проводник.— Чувствуете, как потянуло с моря холодом? И облачность снизилась. Того и гляди накроет туманом, а тогда не то что гнезд — обратно дороги не найдем.

— Да тут уж недолго осталось,— подбадривает меня Саша.— Во-о-н до тех бугров дойдем,— указывает он вдаль,— а там и птиц надо искать. Там совсем недалеко.

И опять проваливаясь по колено в болотную жижу, спотыкаясь в кочкарнике, бредем мы по пустынной равнине. Ни зверя, ни птицы не встречается нам. Лишь ветер посвистывает да серые низкие облака ползут навстречу.

— Ну что, не видно? — спрашиваю я у Саши, когда мы добираемся наконец до булгунняхов. Я едва до них дошел. Вот уж не мог представить, что к розовой чайке буду идти как паломник к святым мощам, выкладываясь из последних сил. Не плещись под ногами вода, я бы, наверное, уже полз на четвереньках. Совсем устал.

— Скоро. Сейчас должны быть,— говорит он, не выпуская из рук бинокля.

С невысоких булгунняхов открывается вид на поросшую прошлогодней осокой долину с уймой темных, мрачных под свинцовым небом озер. Птиц нигде не видно.

— Должны они тут быть,— цедит сквозь зубы Саша и направляется к берегу озера.

«Может, не стоит?» — хочу удержать я его, но орнитолог уже в воде. Глубина чуть выше колен, а он продолжает продвигаться к середине озера. И я, едва отдышавшись, ступаю следом за ним в темную воду озерка. Сапоги проваливаются сквозь мягкий ил, пронзают его и неожиданно упираются во что-то твердое и гладкое. Как полированный паркет. Да это же лед! Вечная мерзлота! Идти, пожалуй, даже легче, чем по кочкарнику. Только бы не поскользнуться, не упасть. Вымокнув, тут уж у костра не согреешься да и аппараты сразу же придут в негодность, не до съемки будет.

Пересекая перешейки, поросшие осокой, мы продолжаем обследовать тундровые озера. Чем дальше углубляемся в озерную равнину, тем больше тут жизни. У моих ног появляется стайка юрких куликов-плавунчиков. Совсем неподалеку проплывает утка-морянка. Я достаю из рюкзака сумку с фотоаппаратами и начинаю снимать. Увлекшись, с запозданием замечаю, что Саша машет рукой, показывая на облака.

Присматриваюсь — чайки. Одна... вторая,.. четвертая, шестая. Белые, с сизоватыми крыльями — на вид самые обычные птицы. Птицы кружат вдали. «Они»,— доносится приглушенный голос орнитолога. Он указывает мне на небольшой островок у противоположного берега озера. Иду за ним неохотно. Утки и кулики совсем рядом. Можно сделать отличный кадр, в то время как птицы в небе вызывают у меня сомнение. По мере того как мы приближаемся к островку, подлетают поближе к нему и чайки. Значит, верно. Где-то здесь у них гнездо. И вот одна из птиц, расправив крылья, скользит невысоко над моей головой. Только теперь я отчетливо различаю темную узкую полоску на шее — ожерелье, «Верно, разовая чайка!» — не могу я сдержать радостного восклицания. Улыбается и Саша. Чайка делает разворот и ненадолго расправляет перья хвоста. Хвост — ромбический! Еще один верный признак этой птицы, А уж потом, внимательно присмотревшись, я замечаю на нижней части туловища птицы слабую розоватость. Будто отражение утренней зари на белых перьях.

Оттенок этот не в состоянии передать даже самая лучшая в мире фотографическая пленка, Только глаз, утомленный белизной снегов, видимо, способен различать и воспринимать этот цвет. Интересно, что ни первооткрыватель Росс, ни встречавшие ее затем другие путешественники не называли эту чайку розовой. «Чайка Росса» — так поначалу именовалась эта птица. Розовой ее назвал английский натуралист, успевший на несколько месяцев раньше описать эту птицу по имевшейся в музее шкурке.