Ловушка

– Я.… пойду, наверное, – только ответила ей я, ведь даже и не знала, что сказать этой отчаявшейся.

– Ты мой друг? Отвечай! Ты мой друг? Да? – начала истошно кричать она.

– Да. Я твой друг. Тише, успокойся, – в панике начала говорить ей я. Не хочется, чтобы она сейчас сорвала мой план и доставила проблем. Хотя меня и так здесь никто не сможет увидеть, наверное. Мы с Финном так и не выяснили, почему за всё время только он меня смог увидеть, не считая животных.

– Друг. У меня появился друг! – она хлопнула в ладоши и подскочила в воздухе. А дальше прислонилась к двери и начала яро шептать в испачканное кровью окошко. Глаза женщины были настолько выпучены в этот момент, что казалось они сейчас просто выпадут прямо на пол:

– Помоги, помоги, помоги... – её страшный шёпот становился всё громче. Агония. Я вижу, как её ломает то, что внутри, называемое разумом, но нынче не являющееся таковым.

– Э-э-э, с чем тебе помочь? – недоумевала я. Но она не реагировала и через секунду начала бешено кричать и бить окровавленной рукой по двери. Я инстинктивно отпрянула от неё, ведь с каждым ударом мне всё больше кажется, что она её выбьет:

– Помоги! Помоги! Помоги мне! Умоляю, помоги! – на её крик сбежались медсестра и двое высоких мужчин санитаров. Сестра открыла ключом её палату, и они втроём вошли туда. Женщина хотела побежать ко мне, но её остановили мужчины и начали тащить к кушетке с металлическим наручниками. Но она отчаянно пыталась вырваться с их рук и продолжала истошно кричать:

– Помоги! Помоги! Помоги! – этот оглушительный крик было невозможно слушать. У меня появилось паническое состояние. Хотелось бежать отсюда куда глаза глядят.

– Тише, Марджери, ты же не хочешь быть привязанной, правда? Так что заткнись немедленно! – тоненьким голосом приказала медсестра, но женщина не слушала её. Тогда сестра подошла к ней вплотную и прошипела:

– Плохая, очень плохая Мардж. Ты будешь наказана! Боб, Сэм, привяжите её! – после этих слов медицинская сестра дала ей пощёчину и громкий звон наполнил маленькую палату. Разве так можно обращаться с пациентами? Хоть женщина и не в себе, но можно же найти какой-то другой подход? Как по мне, поведение медсестры было слишком грубым.

– Нее-ет! Помоги! – истерила Марджери, не обращая внимания на удар, но мужчины уложили её на кровать, закрепив руки и ноги в наручниках. А дальше медсестра вколола ей какое-то лекарство и через минуту женщина всё же начала успокаиваться, а потом и вовсе уснула. Мне стало очень жутко и страшно идти наверх. Вдруг там ещё хуже будет? Мало ли, чего можно ожидать от этого заведения, но ради матери мои ноги начали двигаться вперёд. Я заглядывала во множество комнат и в каждой из них видела разных людей: кто-то тихонько смеялся, кто-то качался из стороны в сторону, кто-то спал, кто-то вырывал себе или соседу волосы, кто-то бился головой о стену, кто-то танцевал, а кто-то пел. Но особо буйных таких, как Марджери, на этом этаже не было. Эти люди были такими разными, но у всех их в глазах читалась невыносимая боль и сумасшествие. У каждого из них было своё в голове, хоть теперь и безумное, но ведь каждый из них всё же оставался человеком. Мне даже стало их немного жаль, ведь никто из сидящих здесь не заслужил тут находиться и терпеть такое отношение к себе. Но вот я увидела её. Спокойно сидящую женщину на инвалидной коляске, которая мирно смотрела в окно единственное во всём здании. Это была она. Мама... По телу прошла лёгкая дрожь от тянущего внизу живота волнения. Мне всегда приходилось его ощущать, когда находилась рядом с ней. Каждый раз я чувствовала, что сделала что-то плохое и меня сейчас будут ругать или наказывать. Честно говоря, я боялась её, но не как обычные дети строгого родителя, а как верующие люди своего БОГА. Они постоянно находятся в страхе, что он наблюдает за их действиями, контролирует и в случае неверного решения или неправильного действия – грядёт страшная кара. Я медленно прошла сквозь стену и подошла к ней.

– Мамочка! – я упала на колени к ногам родного человека, как грешник на исповеди у священника. В её когда-то каштановые волосы тихо пробралась седина, она закрутила их в небрежный пучок так, как делала в прежнее время у нас дома. Несколько прядей выбились сзади и беспорядочно свисали. Это на неё совсем не похоже, ведь мать всегда любила порядок во всём, даже мелочах. Увы, я не разделяла этих интересов с ней. Хаос – вот чему отдавала предпочтение моя вольная натура. Когда-то, если зайти в мою комнату, можно было увидеть там, на первый взгляд, беспорядочно лежащие вещи. Но для меня это имело свою логическую расстановку, и, если её разрушить – я не могла ничего найти. Сейчас же в моём нынешнем месте жительства хаотично лежит разве что песок. Её невероятно добрые и чистые глаза, точно такие же, как и мои, поблёкли и стали пустыми. Во взгляде больше не было ни радости, ни ласки, ни любви. Казалось, что в них не было совершенно ничего, словно умерли все эмоции. Остались лишь пустые стёкла, как фары у машины. Руки, такие тёплые и нежные, покрылись маленькими старческими морщинками. На ней была её любимая шаль из светло-серого, белого и бежевого цветов. Она по-прежнему пахла домом, нашим прежним домом.

– Мамочка! Любимая... я наконец тебя нашла. Мне столько хочется тебе сказать, за столькое извиниться. Прошу, прости меня за всё. За то, что часто грубила тебе; за то, что не ценила все твои старания и труды; за то, что постоянно не слушала тебя; за то, что была такой плохой, просто ужасной дочерью; за то, что не проявляла ласки и тепла, в котором ты так всегда нуждалась; за то, что не обнимала и не говорила о моей бесконечной любви к тебе; за то, что не благодарила тебя; за то, что неуважительно относилась; за то, что часто кричала на тебя, слова ни разу ласкового не сказала; за то, что не поддерживала в трудные моменты и плевала на твои проблемы. Пожалуйста, мамочка, прости. Родная моя, я так тебя люблю! Прошу, извини. Я знаю, что должна была это всё сказать при жизни, что должна была прийти раньше, что должна была сделать хоть что-то для твоего счастья! Но я не смогла... не смогла этого сделать. Я такая дура! Отец ушёл из-за меня. Это из-за меня он тебя бросил! Потому что я была неблагодарной и плохой дочерью. Это я во всём виновата! Я не уделяла вам с отцом любви и заботы, как это делают другие дети. Не знаю, слышишь ли ты меня или нет, видишь или нет, но я правда хочу извиниться. Знаю, уже ничего не изменишь – я давно мертва, а ты сидишь в этом ужасном месте и страдаешь. Ты не заслужила этого! Ты не заслужила такого обращения! Как бы я хотела всё изменить... Вернуться в прошлое, когда ещё можно было что-то сделать. Тогда я бы не была такой эгоистичной. Я бы целовала тебе руки каждый день, обнимала, говорила, как сильно я тебя люблю и насколько ты для меня важна, помогала бы, утешала, всячески поддерживала... Прости меня. Прости! Я была таким ничтожеством! Я не достойна ни твоей любви, ни заботы, ни ласки, ни всего того, что ты для меня делала, ни твоего прощения. Ты достойна лучшего ребёнка, чем я. Я всегда думала лишь о себе и своих мелочных проблемах. И никогда не спрашивала, как у тебя дела, хорошо ли ты себя чувствуешь, какое у тебя сегодня настроение... Мне на это было плевать! Я ничего не сделала для нашего счастья. Для твоего счастья. Я только пользовалась твоей добротой и заботой, а взамен не отдавала совсем ничего. Я во многих, да что во многих, во всех моментах была не права. Прости... Извини меня. Я так люблю тебя! Всегда любила... – я заплакала, стоя на коленях у её ног. Всё время, пока я говорила, мама неотрывно смотрела в окно и лишь сейчас медленно повернула голову ко мне. Её глаза смотрели не на мой силуэт, а куда-то сквозь пустоту, словно она не видела меня. Рука матери потянулась в воздух, будто пытаясь там что-то найти. Я перехватила её и переплела моими пальцами. Мама сильнее сжала их. В палате повисло тяжёлое молчание, и лишь через пару мгновений она ответила: