Мёртвый

— Зинур! — громко позвала Раушания Ибрагимовна, директор Дворца культуры уфимского завода синтезспирта, заходя в киноаппаратную. Женщина она была веселая и добрая, поэтому обычно сквозь пальцы смотрела на выходки их молодого киномеханика Зинура, когда он приносил на работу, например, трехлитровую банку разливного пива и периодически прикладывался к ней в процессе демонстрации кинофильмов. Или когда вахтерши доносили до нее, что «Зинур опять девок привел». Для нее главным было то, что по работе к нему претензий никаких не было, киносеансы не срывались, зрители уходили довольные, но все же иногда она считала необходимым для профилактики устраивать Зинуру показательные разносы.

Вот и сейчас она не поленилась подняться на четвертый, специальный этаж, где располагалась киноаппаратная, по отдельной лестнице в дальнем углу обширного вестибюля. На этот раз проблема, похоже, была действительно серьезная: уже десять минут как должен был идти сеанс, но он все никак не начинался. Зрители в зале волновались, раздавался свист и выкрики «Сапожник!» Почему именно «сапожник», Раушания Ибрагимовна никогда не понимала, да и те, кто кричал, вряд ли смогли бы это внятно объяснить. Происхождение выражения скрывалось в тумане лет, но, скорее всего, было связано с обвинением в непрофессионализме. Как написал классик: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник»[1].

Пока поднималась, в голове у директрисы почему-то рисовалась ужасная картина пьяного в дым Зинура, валяющегося посреди аппаратной среди распущенной и перепутанной киноленты. Действительность оказалась не такой пугающей, однако лишь на первый взгляд. Зинур, на вид трезвый как стекло, стоял посреди большой комнаты, изображая столб, и, опустив руки, в отчаянии смотрел на кинопроекторы. «Что-то сломалось» — мелькнула мысль в голове директрисы. А Зинур обернулся к вошедшей Раушание Ибрагимовне, и в его взгляде та прочитала полнейшую растерянность.

— Зинур, что случилось? — тут же строгим, но уже немного испуганным голосом, в котором легко читались нотки первой тревоги, спросила она. — Аппаратура сломалась?

Зинур тяжело вздохнул, опустил глаза и тихо произнес:

— Я не знаю…

— Что ты не знаешь? Не знаешь, что случилось? Надо вызывать инженера? — зачастила директриса.

— Нет, — мотнул головой Зинур, но тут же поправился: — В смысле — да, надо кого-то позвать. Я… В общем, я не помню, как на этом работать.

И он развел руки в стороны, словно извиняясь.

Раушание Ибрагимовне показалось, что она ослышалась:

— Повтори, что ты сказал?

— Извините, — опять развел руками Зинур, — но я забыл, как все здесь работает. Не знаю, как это включить.

— Ты шутишь? — прищурилась директриса, взгляд ее стал злым. — Или ты пьяный?

— Нет, я трезвый.

— А ну-ка, дыхни! — Раушания Ибрагимовна коршуном нависла над Зинуром.

Тот покорно дыхнул, женщина профессионально повела носом и вынуждена была признать, что ни алкоголем, ни даже перегаром не пахнет. Тогда она внимательно осмотрела аппаратную. Все было на своих местах, более того, все три кинопроектора были заряжены пленкой: на крайнем, как обычно, был заряжен киножурнал, а на двух других — большие двадцатиминутные бобины с фильмом.

— Так, — сказала она больше для себя самой, — все успокоились. Отвечай, кто зарядил кинопроекторы?

— Я, — как-то не очень уверенно ответил Зинур и тихо добавил: — Наверное…

— Что значит «наверное»?

— Я не помню, — почти прошептал тот и опять извинился, что для веселого и нагловатого парня было совершенно нехарактерно.

Раушания Ибрагимовна посмотрела на него с подозрением и задумалась о том, что же теперь делать. Второй киномеханик предупредил, что сегодня он весь день на даче. Неужели придется отправлять за ним машину? Но что с Зинуром, он явно не в себе. Может, психиатрическую скорую ему вызвать?

***

Едва шагнув в клубящийся туман перерождения, душа Сергея Генриховича почувствовала что-то вроде головокружения, хотя, если вдуматься, какое головокружение без головы, да и вообще без вестибулярного аппарата? Однако ощущение не проходило, словно его завертели на карусели, и та никак не могла остановиться. Сколько времени это продолжалось, он сказать не мог — миг или вечность, как определишь это там, где даже само понятие времени отсутствует?

Но вдруг ничто отступило, и Сергей Генрихович что-то увидел. Что именно, он сначала даже не понял, ошарашенный хлынувшими со всех сторон звуками, запахами, светом, а также ощущением тела, самого настоящего, живого человеческого тела. Ему бы затаиться на время, осмотреться, понять, где он, кто он и прочее. Но он зачем-то сразу радостно рванулся вперед, как жаждущий к источнику воды, тем самым загнав личность Зинура куда-то глубоко в подсознание.

Он огляделся и понял, что сидит в кресле возле какого-то аппарата, кажется — для демонстрации фильмов, и смотрит в маленькое окошечко, сквозь которое открывается вид на зал, заполненный людьми, сидящими лицом к большому белому экрану.

«Это кинотеатр, — пришла нему логичная мысль, — а я там, где сидят киномеханики. Кажется, это называется кинобудкой». Он встал и прошелся по длинной комнате, в которой с одной стороны на прочных станинах в количестве трех штук стояли огромные, скорее всего, киноаппараты (или как они там называются?), уставившись объективами в узкие окна в стене. С другой стороны комнаты стояли и висели на стене железные ящики, явно какие-то электроприборы. В дальнем углу комнаты — широкий стол, тоже какой-то специальный, Сергей Генрихович не понял его назначение, но и не стал заморачиваться — не до того было.

Он прошел дальше, в следующую комнату, в которой стоял диван, пара кушеток и стол, на этот раз вполне обычный, с полированной столешницей. На столе — чайник, пара чашек и сахарница с торчащей из нее ложечкой. Окон нигде не было.

Бывший теолог и пастор вернулся назад и вышел в небольшой коридор, заканчивающийся с одной стороны — лестницей вниз, а с другой — глухой стеной. В коридоре были еще две двери, одна заперта, а за второй оказался туалет. А в туалете — большое зеркало над раковиной.