Живой

   Кажется, удача была на советской стороне. Магнитная мина ощутимо боднула "Экзорцист" в бок. Теперь, получив повреждение, немцам было не до развития успеха; всеми наличными средствами они боролись за жизнь своего корабля. Точно также, как и экипаж советского эсминца. Космический аппарат Родины нуждался в срочных реанимационных мерах. Как говаривал в таких случаях мичман Терещенко: победила сука-дружба.

  II

   Комиссар Орангутангова толкнула не очень скорбную речь. Восемь членов экипажа, из тех, кто не был задействован в ремонтных работах, стояли полукругом и молчали. За чёрными стеклами гермошлемов лиц не было - одни траурные ямы. Не дотянул-таки Старик до выхода на пенсию, сердце не выдержало - железное сердце командора, которое, как оказалось, телепалось на тонюсенькой ниточке. Событие не менее важное, чем попадание в плиту кормовой обшивки болванки вражеского снаряда. Теперь о цели миссии оставалось известно одному только комиссару. Вот так и все мы потихоньку перейдём на ту сторону Мироздания, на её неорганические позиции.

   Старпом по-человечески жалел о Хазине. Хороший был мужичок, требовательный, но понапрасну жопу не рвал, умел взыскать, так что мало не покажется, но умел и ценить. Правильным был до мозга костей, железобетонный, на таких, пожалуй, хватит пальцев одной руки. Теперь став врио командора, Шемчук понял, как это важно и как это трудно. Со смертью Хазина что-то оборвалось, лопнула какая-то детская струнка, как та ниточка, на которой телепалось грузное сердце полковника космических войск.

   Постояли-постояли, потом, словно сговорившись, одновременно обернулись и пошли прочь от возвышавшегося отдельно, кривобокого валуна, на вершине которого жизнерадостно отсвечивала жестяная звезда. Восемь тяжёлых скафандров военного образца понуро направились в сторону чернеющего на звёздном фоне силуэта "Живого". Уже по дороге обратно Шемчука догнала комиссар и спросила:

   - Что собираешься делать?

   - В приоритете ремонт. Прежде всего устранить неполадки. Ещё нужно произвести разведку местности. Фашисты должны быть где-то рядом, далеко они улететь не могли.

   - Правильно, бдительность терять нельзя. Я рада что ты это понимаешь. Расслабляться не время - поучительно сказала Орангутангова; потом тише, но также твёрдо добавила. - Сегодня ночью я к тебе зайду. Нужно будет... поговорить.

   Эти жаркие и сладкие разговоры в условиях низкой гравитации. Что они могли друг другу сказать? То же что и всегда, каждый раз одно и тоже. Но комиссар выбрала его и глупо было отказываться от этой привилегии. Привилегии ли? Орангутангова оказалась жадёной. Бесстрастная стерва на людях, в постели она не знала удержу. Не этому её учили в высшей партийной школе, нет не этому. После таких разговорчиков у Шемчука на следующий день подгибались ноги. Молодые летёхи так те вообще, считай, её обожествляли. Пошли бы они на смерть за товарища Сталина, ещё вилами по воде писано, а вот за неё - точняк. Обожествляли и боялись до всирачки. Было в этом что-то глубоко порочное, Орангутангова гнобила их нещадно, словно врагов народа. Порнографической личностью была эта Орангутангова - секс-комиссар.

   И всё же она выбрала именно старпома. Шемчуку это льстило, но и давило дополнительным грузом тоже, особенно теперь после смерти командора.

  III

   Эсминец "Живой" сел на малое небесное тело, не обозначенное ни в одном звёздном каталоге. Оно хоть и называлось малым, но размером никак не уступало Пиренейскому полуострову. Конечно, оно было малым, но малым исключительно с астрономической точки зрения. Чтобы обследовать пешком такое небесное тело, даже при условии смешной силы тяжести, понадобилось бы, как минимум, несколько недель.

   Шемчук скакал в одной паре с Терещенко. В последнее время он старался держать мичмана при себе, во избежание нежелательных эксцессов: комиссар невзлюбила его лютой бабской ненавистью. Мичман имел длинный украинский язык и иногда позволял себе лишнее. Однажды он при всех пошутил, сказав: товарищ комиссар такая злющая молодица, что карьера в гестапо - это ей одной левой. Получилось не смешно, а даже наоборот, трагично получилось, особенно для мичмана Терещенко.

   Теперь Орангутангова держала его в ежовых рукавицах. А женские ежовые рукавицы, это не тоже, что ежовые рукавицы мужчин, тем паче, что Орангутангова была садистской не только по велению партии, но и по зову сердца.

   Шемчук и мичман двигались в северо-западном направлении, обследуя этот участок астероида, которому экипаж, по настоянию комиссара Орангутанговой, единогласно дал имя "Семьдесят один год Владимиру Ленину". Местность в этой стороне оказалась неровной, холмистой. Скафандры Терещенка и Шемчука прыгали высокими медленными дугами, покрывая значительные куски пространства. Невзрачное пятнышко Проксимы, то появлялось над горизонтом, то вновь соскальзывало в бездну.

   Смешная сила тяжести оказалась таковой только поначалу, дальше она перестало быть весёлой и вскорости приняла совсем нешуточный характер. Советские космонавты чертовски устали и тоже выглядели грустно, но продолжали усердно скакать вдаль. Им очень мешали перекинутые через плечо неудобные бластеры системы Шапошникова. По дороге бывший старпом старался воскресить в памяти приснившийся ему накануне сон. Снилось что-то важное, что каждый раз ускользало между пальцами неплотно сжатого мозга.

   Прыгавший вереди Терещенко остановился, указав куда-то толстою рукой. Обратив туда внимание, у Шемчука от неожиданности перехватило дух. Вниз по склону холма происходила неподдельная, глухонемая битва. Три астронавта в характерных скафандрах немецких вооружённых сил вели неравное сражение... с отрезком кривой линии. Так во всяком случае, это выглядело со стороны. Кривая являлась чем-то, что молниеносно атаковало фашистов.

   Линия эта было бледного оттенка и имела в длину не более двадцати метров. Она то и дело меняла свою конфигурацию, сгибаясь в самых разных местах. Трансформация происходила почти моментально и непредсказуемо. Нацистские астронавты глупо палили со своих шмайсер-бластеров. Они откровенно мазали, красноватые лучи их лазеров вразнобой тыкали окружающее пространство.

   Очередная сложная метаморфоза и белая линия пронзила одного из фашистов навылет, показавшись с другой его стороны - тот даже пикнуть не успел. Кривая прошила боевой скафандр, словно он был сделан из картона. Секунда и ещё один солдат, задетый по касательный, неуклюже кувыркаясь, упорхнул далеко от места сражения. Остался последний фашист и в это время Терещенко открыл огонь. Он стрелял очередью из коротких импульсов и, кажется, полоснул линию по живому.