Взгляд на звёзды

— Тебе не нравится быть здесь? — просто спросил Рикардо.

«Похоже, моя кислая мина слишком уж бросалась в глаза» — подумала Саша, подавив страдальческий вздох, и ощутив себя при этом немного виноватой.

— Это — тоже в какой-то степени часть моей работы. Я живу проектом, и готова делать разные вещи, чтобы он стал реальностью. Не только те, которые мне нравятся. Так что я ни на что не жалуюсь, Рикардо. И если мне надо пошире улыбаться всем этим людям — я буду стараться.

— А я и не думал упрекать тебя в недостаточной ширине улыбок, — обезоруживающе улыбнулся он. — Я совершенно не сомневаюсь в твоей ответственности и преданности проекту. Мой вопрос касался только твоих чувств.

«Надо же! Решили продемонстрировать заботу о сотрудниках, сеньор Гизу?» — про себя хмыкнула Саша. Что ж, в корпоративном мире модно повторять мантру о том, что человеческий капитал является наивысшей ценностью, не переставая при этом выжимать людей, как лимоны. В то же время, вокруг не было ни одного из гостей и не было видно камер. Так что, если это и было представление, то лишь для одного зрителя. И это было уже само по себе удивительно. Ведь Тёрнер была всё-таки мелкой сошкой в тех масштабах, в которых привыкли мыслить воротилы уровня Гизу.

Чувствуя на себе пытливый взгляд Рикардо, Тёрнер вздохнула, и призналась:

— Я не сильна в притворстве. Разумеется, я чувствую себя тут не в своей тарелке, и я бы лучше предоставила эту часть работы тем, кому такое по нраву.

— Таким, как я? — понимающе кивнул он, поразительно точно угадав невысказанную ею часть фразы.

Разговор принимал всё более причудливый оборот. Саша сочла за лучшее не отвечать на провокационный вопрос. Но проницательный Гизу явно почувствовал её скрытое технократическое высокомерие по отношению ко «всем этим болтунам», к которым она мысленно причисляла и его самого.

— Не подумай только, что я обижаюсь, — вновь чудным образом прочитав её мысли, успокоил Сашу Рикардо. — Мой собственный публичный образ достаточно хорошо мне известен. И мне совсем несложно догадаться, какие чувства этот образ может вызывать у тебя. Я лишь об одном хочу спросить. Ты так уверена, что правильно рассмотрела за обёрткой содержимое?

— Это имеет значение? — спросила она, до последнего не желая идти на откровенность, на которую он её вызывал.

— Да, имеет. Зачем мне всё это, по-твоему? — спросил он, кивнув головой в сторону, где продолжался праздничный фуршет. — Как ты думаешь?

«Ну ладно. Я сделала всё, что было в моих силах, чтобы не раскачивать лодку и не лезть в неприятности» — подумала Саша, смиряясь.

— Думаю, ты любишь всё это, — ответила она, смело посмотрев ему в глаза. — Деньги, славу, власть. Азарт большой игры. Любишь чувствовать себя победителем, покорителем вершин и самым матёрым альфа-самцом. Но ты, конечно же, скажешь, что на самом деле у тебя гораздо более благородные и возвышенные мотивы. Ведь таковы правила игры. Публичное пространство — огромный слоёный торт из лжи, заправленный враньём и посыпанный сверху сладкими байками. Наш мир таков. Таков путь к богатству, влиянию и успеху. И я вовсе не хочу судить никого, кто по нему пошел. Бедняки, которые сетуют на несправедливость жизни и злых бездушных богачей, на самом деле завидуя им и втайне желая занять их место, смотрятся жалко. Я — не такой человек. Но у меня всё же несколько другие приоритеты в жизни. И я инстинктивно тянусь к тем, у кого они схожи с моими. Вот и всё.

Рикардо некоторое время молчал, обдумывая её ответ, прежде чем изречь:

— Если позволишь, Саша, я поделюсь с тобой одним воспоминанием из детства.

Тёрнер кивнула, и он начал говорить, задумчиво глядя на огни космодрома:

— Однажды я задал своему отцу важный вопрос. Я тогда был ещё мальцом. Но родители не ограничивали мне доступ к информации, а наоборот, поощряли пытливость. Так что я не был похож на Сиддхартху Гаутаму до первого выхода из дворца. В пять-шесть лет я уже знал обо всех глобальных проблемах человечества. И эти знания ужаснули меня. Я не мог понять, как вообще можно думать о чём-то ином, когда на нашей планете происходят такие экологические и социальные бедствия. Так вот, я спросил у отца, почему мы, наша семья — такие плохие и корыстные люди. Он удивился этому вопросу, но понял, что он меня действительно беспокоит. Папа всю свою жизнь был крайне занятым человеком. Но каким-то невероятным образом он всегда находил время на меня. Он присел рядом со мной, улыбнулся и спросил, с чего я это взял. И я объяснил ему, что мы не можем быть хорошими, раз мы живём в таком изобилии и комфорте, когда так много людей вокруг страдают. Будь мы хорошими, мы отдали бы всё, что имеем, нуждающимся, и жили бы наравне с ними. Ведь это было бы гуманно и по-христиански. Папа отнёсся к моему вопросу серьёзно, будто говорил со взрослым. Он очень подробно рассказал мне, как много денег и усилий тратит его компания и наша семья на решение всех этих проблем: на развитие социальной инфраструктуры бедных районов нашей страны, на решение экологического кризиса и сохранение редких видов в Амазонии, на расчистку мусорных островов в Атлантике, на многое другое. Но этот ответ не удовлетворил меня. Я сказал, что мы могли бы сделать ещё больше. Папа мог бы продать все свои производства и отдать все эти деньги на благотворительность. Тогда он улыбнулся, похлопал меня по плечу, и предложил мне подумать над двумя вопросами. Во-первых, многое ли мы сможем делать дальше для решения всех этих проблем, когда останемся без средств к существованию. И во-вторых — уверен ли я, что те, кому мы продадим все наши бизнес-активы, продолжат тратить столь же значительную часть прибыли на решение этих проблем. Он сказал, что обязательно обсудит со мной этот вопрос ещё раз после того, как я подумаю. Но знаешь, что? Я больше к этому не возвращался.

Саша слушала рассказ с интересом, но не теряла скептической улыбки.

— Это очень удобно, — ответила она. — Не сомневаюсь, что такое объяснение удовлетворило ребёнка. Но не уверена насчёт взрослых.

— А ты считаешь, что оно неверно? — контратаковал он. — Почему, позволь спросить? Потому что «хорошие люди не могут быть богатыми, а богатые — хорошими»? Эта мысль, на мой взгляд, тоже несколько больше подходит ребёнку, чем взрослому человеку. Если, конечно, этот взрослый — не коммунист.

Слегка уязвлённая этим метким уколом, Тёрнер нервно заёрзала.

— Всё намного сложнее, Рикардо. Ты сам это знаешь, — ответила она. — Я не так сильна в софистике. Но не считай меня наивной девчонкой, которая изменит свои взгляды на жизнь из-за пары красивых историй. Я и так уже работаю на твою компанию. И планирую работать дальше. Тебе обязательно нужно, чтобы я вдобавок тебя ещё и обожествляла?

— Нет. Но мне хотелось бы, чтобы ты перестала относиться ко мне с незаслуженным высокомерием. Если же считаешь его заслуженным — я выслушаю твои аргументы и честно на них отвечу.

Несколько удивлённая таким поворотом событий, Тёрнер слегка смешалась. Посмотрев на неё с симпатией, бразилец сказал:

— Мне нравится твоя искренность. Понравилась с первого взгляда. Так что давай, не стесняйся. Если бы я хотел тёплой ванны — я бы общался сейчас с кем-то из многочисленных липнущих ко мне подхалимов, а не с единственным человеком в компании, кто способен высказать мне нелицеприятные вещи в глаза.

«Умеет же он загнать в угол! Вот же настырный!» — поразилась Тёрнер, сама не заметив, как фраза про «единственного человека в компании» приятно пощекотала её самолюбие. Саша ненавидела расточать комплименты начальству, приберегая их для подчинённых и для тех, кто их действительно заслуживал. Но если самомнение Гизу так нуждалось в признании ею его заслуг, что он не поленился уделить ей так много времени, оставив важных гостей на попечение сестры и Мейер — должно быть, ей всё-таки стоит сделать в его сторону реверанс. Тем более, что упрекнуть его в каких-то конкретных проявлениях несправедливости по отношению к себе или другим людям, работающим над проектом, она действительно не могла.