Покорение Михримах

Я наслаждался каждой секундой. Как она медлила, прежде чем отвести взгляд, если мы нечаянно встречались глазами! Это было так непривычно и волнительно… Как она подхватывала мою фразу, показывая, что вполне разделяет мои мысли — даже у меня создавалось впечатление, будто мы не раз обсуждали с ней наедине затронутые темы!

Не будь я влюблен в нее всем своим существом — влюбился бы смертельно и непоправимо.

Не знаю, зачем ей понадобился этот ужин; но сейчас, под легкие дуновениями залетающего в окно вечернего ветра, я словно замедлено видел все ее плавные жесты и очаровывался все сильнее.

Лишь чуть холодило мое сердце предчувствие конца: все это богатство — только на один вечер.

И этот вечер, как ни пытался я промедлить, закончился. И повелитель, и Хюррем-султан — оба были крайне довольны. Поклонившись напоследок уходящим гостям, я обернулся к Михримах.

Она снова присела на подушку:

— Хочу шербет допить, — улыбнулась и пригласила присесть с нею.

Это показалось мне чудом; мы сидели вместе еще с четверть часа и пили шербет.

Это было иначе. Она уже не была такой игривой и влюбленной, как показывала себя за ужином. Она была тихой и спокойной, но и в ее спокойствии чувствовалась некоторая нежность, непохожая на ее обычную отчужденность.

Время опять словно замедлилось; мы почти ни о чем не говорили, но пару раз она посмотрела на меня с улыбкой — и это было во много раз ценнее тех знаков расположения, которые она выказывала мне за ужином.

За эти пятнадцать минут небывалой близости — первой близости между нами! — можно было отдать жизнь.

Глава шестая. Обволакивающее молоко

* * *

Я так и эдак вертела в голове мысли о Рустеме-паше, но ничего дельного не могла вывести из них.

Должна признать, он меня заинтриговал. Я совсем не такого ожидала от него, но совместная жизнь показала, что он не таков, как рисовался перед моим внутренним взором. Это требовало осмысления.

Я не могла отказать самой себе в признании: ему удалось добиться моего расположения. Еще месяц назад мне казалось такое невозможным, но теперь я видела, что во многом была предубеждена.

Рустем появился в моей жизни еще в детстве, и я воспринимала его как конюха, что накладывало свой отпечаток. Он относился к людям низшего сорта, к рабам в услужении, да еще и к тому типу рабов, который вызывает презрение — рабочая сила, отсутствие ума и образования, грубость и грязные манеры.

Я воспринимала его именно таким, но, кажется, он таким не был совсем. Конечно, я догадывалась, что он неглуп: матушка не связалась бы с глупцом, а отец не возвысил бы глупца до такого высокого поста. Но я никак не ожидала, что он достаточно хорошо образован и склонен иметь глубокий взгляд на мир.

Сейчас смешно и неловко было вспоминать, как я опасалась перед первой брачной ночью, что он окажется грязен и неухожен. Я уже достаточно изучила привычки паши, чтобы понять, какой он заядлый чистюля.

Что касается суровости и грубости манер, то тут я не могла позволить себе быть несправедливой: факты настойчиво свидетельствовали, что ко мне паша относится с особой бережностью и уважением.

…мягкие нитки послушно скользили под пальцами, а мысли были крайне далеки от вышивки. С удивлением я подходила к пониманию, что паша не такой уж плохой вариант для супружеской жизни, как мне казалось раньше. И я определенно начинаю ему симпатизировать.

Правда, не в те минуты, когда из уст его истекает розовый сироп похвал к моей несравненной особе. О своей несравненности я прекрасно осведомлена; наблюдать донельзя глупое выражение на его, вообще-то, умном лице не очень приятно. Но вот уже несколько раз я ловила пашу на совсем другом выражении — живом, задорном и крайне непривычном. Иногда это живое словно прорывалось наружу, и мне ужасно хотелось понять, случайность ли это — или и вправду скрыто в нем?

Мне хотелось узнать его лучше. Понять, что он за человек. Мне нужно было понять его, чтобы успокоиться.

Но как это сделать? Я всегда избегала его; он не навязывал мне своего общества. Можно ли изменить это обыкновение?

Я боялась, что он увидит за этим слишком многое и неправильно поймет мои намерения; я только хочу чуть лучше узнать человека, который стал моим мужем, ничего больше!

Попасть в неловкую или стыдную ситуацию было молим страхом, но я не привыкла идти на поводу у страхов. Я — Михримах-султан, и я всегда хорошо знаю, чего хочу!

И однажды вечером я решилась и попросила Гюльбахар передать паше, что я буду рада, если он разделит со мной вечернюю трапезу на террасе. Мягкий цветочный аромат, теплый вечер, легкие облака — что еще нужно как фон для приятной беседы?

Но лишь Гюльбахар вышла — я тут же почувствовала волнение, смущение и горячее желание отказаться от этой идеи. Что он подумает обо мне? О Создатель!

Потом мне пришла в голову еще более стыдная мысль: а если он откажет?

Мало ли, какие у него дела! Он важный паша, вполне возможно, что его вечер расписан по минутам!

Я умру от унижения, если он откажет, это точно!

…я успела основательно накрутить себя, и мне казалось, что прошла целая вечность — хотя на деле только-только успели принести ужин — как он пришел.

— Госпожа, — поклонился он со столь уже привычной улыбкой.

Присел со мной за стол и с озорным видом уточнил:

— Признавайтесь, по саду прогуливается не иначе как Хатидже-султан?

Его вопрос основательно сбил меня с толку, из головы вылетели все заготовки, и я, к большому своему смущению, не нашлась с ответом — да и не поняла вопроса.

Очевидно, это отразилось на моем лице, потому что все с той же доброжелательно-веселой улыбкой он пояснил:

— Я предположил, что вы снова хотите кому-то показать нашу семейную идиллию; кажется, только Хатидже-султан еще не видела, как мы счастливы и влюблены друг в друга!

Я смутилась непереносимо; конечно! Что еще он мог подумать? Он решил, что мне снова нужно сыграть любящую жену, потому я и позвала его. Почему-то меня задело, почти оскорбило такое предположение — хотя у него были все основания сделать такие выводы.

Уже открыла было рот, чтобы ответить что-то резкое и тем выпустить наружу свою обиду, но зацепилась взглядом за его лицо. Привычная улыбка всегда перетягивала на себя внимание; но впервые я увидела, что глаза его не улыбаются — в них стоит горечь.

Я не могла сделать вдох; сердце пропустило удар.

Впервые я поняла, как мучительно и унизительно для него сложившееся положение вещей в нашем браке.

— Госпожа? — вырвал меня из мыслей его обеспокоенный голос.

Он подался вперед, коснулся моего рукава, скользнул пальцами по жемчужной отделке. Кажется, от него не укрылось мое смятение, и он ощутимо встревожился; мне стало еще более неловко.

Я постаралась улыбнуться беззаботно, но вышло плохо, я сразу это почувствовала.

— Я просто хотела попить с тобой топленого молока, — постаралась я ответить легкомысленно и непринужденно.

Лицо его застыло; кажется, мне не очень удалась непринужденность.

— Да, конечно, — ответил он каким-то деревянным голосом и принял из моих рук заготовленный бокал с подогретым топленым молоком — мое любимое лакомство. — Почту за честь, госпожа.

Вся веселость, нарочная или нет, спала с него. Он, кажется, серьезно побледнел. Я лихорадочно перебирала свои слова и действия, пытаясь понять, чем вызвана такая перемена — разве я сказала что-то такое…

О Всевышний!

Да он же решил, что я хочу его отравить!

И стать счастливой вдовой, вестимо.

…было горько невыносимо, непереносимо.

— Я просто люблю топленое молоко, Рустем, — безжизненным голосом заметила я. — Ты просил меня научиться доверять тебе; могу ли я просить о такой же услуге с твоей стороны?

Краски вернулись на его лицо. Он ненадолго прикрыл глаза, видимо, собираясь с мыслями и овладевая собой. Потом улыбнулся и пригубил напиток.