Покорение Михримах

— Я не обижу вас, госпожа. Верьте мне.

В который раз за эту горькую ночь я испытала потрясение: правильно ли я понимаю его? Он… он не тронет меня, не будет настаивать на близости? Это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой!

И все-таки жгучая надежда мгновенно прорвалась сквозь отчаянный страх: брак этот станет вполовину менее чудовищным, если… но нет, это, правда, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Не он ли минуту назад рассказывал, как много лет он мечтал обладать мною? Он не отступит — теперь, когда я в его власти. Мужчины не отступают.

Пока надежда внутри меня боролась с трезвым расчетом, он мягко взял меня за руку; я вздрогнула от неожиданности и страха. Он склонился к моей руке с поцелуем, и я неосознанно сжала его ладонь в поисках поддержки.

Он выпрямился и пожелал мне доброй ночи; наверно, он и вправду хотел уйти, но я все еще машинально держалась за его руку — так крепко, не в силах разжать. В этом нашли себе выход мои перемученные сегодня нервы (2). Я вцепилась в его руку, как в последнюю точку опоры; если бы не это — я бы упала без сил прямо сейчас.

К моему ужасу и стыду, от него не укрылась моя слабость; он понял, что я еле держусь. Деликатно, не сказав ни слова, он помог мне преодолеть короткое расстояние до кровати, где меня укрыл от света свечей пыльный болотный балдахин.

И эта его немыслимая в такой момент деликатность добила меня: плотина прорвалась. Я больше не могла справляться с собой; вцепившись в его руку намертво, я разрыдалась самыми постыдным образом, сглатывая горечь собственных слез.

Я не знаю, сколько это продолжалось; в какой момент он сел рядом со мной; когда я прижалась к его груди. Когда я пришла в себя, весь его темный кафтан потемнел еще больше от моих слез, а охряные цветы приобрели неприятный землистый оттенок.

Я в ужасе сжалась. Какой позор! Как я могла настолько забыть себя! Видела бы меня сейчас матушка! Какое жалкое, неподобающее госпоже поведение!

Больше всего я боялась, что Рустем-паша сейчас заговорит, и я услышу в его голосе презрение или унижающую жалость. Что он теперь подумает обо мне!

О Всевышний! А если он скажет матушке?!.. Я не смогла сдержать дрожь; теплые руки мужчины ободряюще сжали меня, и я так сильно нуждалась в этой поддержке, что не смогла оттолкнуть его.

Вдруг он заговорил; нет, не заговорил: это была песня, тихая и спокойная песня на каком-то незнакомом мне языке. Мне вспомнилось детство, когда мама обнимала меня и пела; мои эмоции поблекли и немного успокоились. Когда он допел, я отстранилась; он не удерживал меня. Взглянуть на него я не посмела. Все мои силы ушли на попытки выдержать этот день достойно; больше никаких сил не осталось.

— Госпожа, не сочтите за дерзость, — вдруг заговорил он мягко, — но позвольте мне побыть с вами, пока вы не уснете.

Это было ужасно, но он словно прочитал это в моем сердце; я боялась остаться одна, боялась, что сойду с ума, что всю ночь проплачу.

Я кивнула и забралась под душное одеяло; из-под ресниц смотрела, как он тушит лишние свечи. Одна с неприятным стуком упала. В комнате стало совсем темно, но последняя свеча позволила мне разглядеть его коричневатый силуэт. Он сел прямо на пол рядом с кроватью и, поколебавшись, взял мою руку. Я сжала его ладонь, еле слышно, одними губами прошептала: «Спасибо!» — и закрыла глаза.

Сон накрыл меня почти сразу; тяжелый, мутный сон, проникнутый отвратительным запахом хны, от которого во рту стоял кислый привкус.

…когда я проснулась, комнату уже вовсю заполняли золотистые рассветные лучи, заметные даже сквозь прикрытые веки. Я не чувствовала себя отдохнувшей, но мне стало немного меньше страшно и больно, чем было вчера. Мой брак начался не так, как я ожидала и боялась, и теперь я не знала, как вести себя. Одно можно было сказать наверняка: Рустем-паша удивил меня. Не такого поведения я ждала от него.

Со вздохом я открыла глаза.

И первое, что увидела, — Рустем-паша так и не ушел этой ночью и так и заснул на полу, прислонившись к моей кровати. Я еще подумала, что, наверно, это не очень-то удобное место для сна, наверняка у него все тело затекло.

Пользуясь тем, что он спит, я решилась порассматривать его получше: благо, сейчас он находился достаточно близко. Раньше я никогда не смотрела на него так; это было бы неприлично, да и зачем мне? Сейчас же я хотела понять, что он за человек, почему он поступает так, как поступает?

Мне казалось, что он уже совсем старый, но сейчас по лицу его не заметно было, чтобы это было так. Морщин не видно, борода и усы не седые. Складка у сжатых губ ни о чем не говорит. Я принюхалась: говорили, что у него вши, что в принципе не редкость, но чистоплотных людей минует. Ничем неприятным не пахло — но проклятая хна могла просто перебить запах; вроде и одежда, и видимая часть кожи были чистыми. Может, к свадьбе помылся? Впрочем, он вхож к султану, едва ли его бы пускали, будь он нечистоплотен?

Пока я размышляла, ресницы его затрепетали; он просыпался. Я резко закрыла глаза и стала дышать ровно и спокойно, притворяясь спящей.

Раздался резкий выдох, почти стон — видимо, и впрямь у него все затекло и при первом же движении отозвалось болью. Я не решилась подглядывать за ним из-под ресниц — вдруг бы он заметил, что я не сплю? Я не желала говорить с ним; я не была способна встретить его взгляд.

Не знаю, что он делал так долго, — пытался ли размять мышцы, разглядывал ли меня, — но вот, наконец, раздались шаги, стукнула дверь, и он вышел. Я с облегчением вздохнула.

Не представляю, как теперь смотреть ему в глаза.

1. Здесь и далее в случае расхождений между сериалом и историческими фактами предпочтение отдается версии из сериала.

2. Здесь и далее автор позволяет себе немного осовременить стилистику, отступая от свойственного Османской империи XIV века пафосного и тяжеловесного для современного читателя слога.

* * *

Не так мне виделась моя мечта.

В какой момент я ошибся? Почему не сумел трезво оценить ситуацию?

Возможно, это вкоренившаяся привычка видеть женщину покорной судьбе и мужчине. Мыслимо ли, чтобы женщина приняла свой брак иначе, чем с радостью? Мыслимо ли, чтобы муж пришелся ей не по нраву?

Но я не простую женщину взял себе в жены, а дочь падишаха, дочь Хюррем-султан — эта девушка и не могла быть обычной, такой как все. Я и не полюбил бы ее, будь она обычной. В ней сильный характер, в ней воля, не уступающая мужской. Моя гордая луноликая госпожа! Конечно, безропотная покорность не свойственна ей. Она как бушующая стихия, как солнце, не знающее преград своему свету, как луна, не подчиняющаяся никаким законам и разгоняющая своим светом любую тьму. Любимица падишаха, даже с ним она дерзка и упряма! Конечно, она и не могла принять брак так, как это делают все женщины. Почему я не подумал об этом раньше?

Но если бы и подумал — что бы это изменило? В силах ли я отказаться от моей госпожи?

Нет!

Она будет моей. Я добьюсь ее благосклонности.

Действовать надо тонко; я уже невольно оттолкнул ее от себя. Я напугал ее, а любовь плохо сочетается со страхом. Не говоря уж о том, что она болезненно горда, и страх еще и ранит ее гордость.

Надо успокоить ее; перво-наперво нужно поставить дело так, чтобы она не боялась меня. Не страх хочу я внушать ей, а любовь — любовь, нежную и тонкую, мягкую и согревающую.

Празднества опять разлучили нас, и только к вечеру я сумел вновь увидеть мою госпожу, когда мы встретились в нашем дворце за ужином.

В нашем дворце!

Прекрасная, нежная, луноликая госпожа моя — теперь моя супруга! Можно ли быть счастливее?

Можно! В тот день, когда она ответит на мои чувства, — тогда свершится торжество счастья вполне!

Мне никак не удавалось завязать разговор с ней: она односложно отвечала на любые вопросы и явно избегала моего взгляда. Все ее внимание было приковано к кисловатым передавленным ягодам и пестику, которым она их размазывала по тарелке. Временами она гордо вскидывала подбородок, отчего тугие пряди ее волос колыхались, отражая в своем блеске пламя свечей и становясь каштаново-золотистыми. Я был заворожен ею.