Страница 42 из 173
- Эй, гражданка, чего это вы? - вдруг обратился ко мне стоящий рядом мужчина. - Дурно вам, или что?
Я молча помотала головой. Говорить я не могла, рот будто зажали чем-то липким и холодным.
- Может, вас это, вывести? - доброхот не отставал, и я отвернулась от него, всеми доступными средствами показывая, что помощь мне не нужна. В зале тем временем вновь взметнулась волна глухого ропота, и за ним я не смогла услышать голоса судьи. Не помня себя от волнения, я попыталась продраться через толпу, но это было так же бесполезно, как биться головой о камень в надежде, что он рассыпется - пожалуй, еще на шаг мне удалось продвинуться, но дальше народ стоял сплошной стеной, и сколько я ни пыталась найти хоть какую-нибудь щель, куда можно просочиться, все, что я получила в результате - пара ощутимых тычков по почкам и сочные ругательства. Пришлось стоять и по-гусиному тянуть шею, но увидеть мне все равно удавалось лишь судей. Обвиняемого было только слышно: четко, без всяких ноток страха в голосе он заявил, что виновным себя не признает и пал жертвой клеветы врагов свободы, решивших уничтожить ее главного глашатая. Чувствуя, как внутри все переворачивается, я застыла и машинально сложила руки, как в молитве. Оставалось только ждать.
Следующие несколько часов оказались для меня пыткой. Хотя про часы я узнала лишь потом, в тот самый момент время летело для меня так стремительно, что весь суд будто бы не занял и пятнадцати минут. Сердце мое падало горьким и тяжелым комом куда-то вниз всякий раз, как оглашались все новые и новые обвинения - чтобы радостно воспарить, услышав, как подсудимый с убийственной невозмутимостью разносит их до самого основания. На каждое слово прокурора у Марата находилось по меньшей мере десять, на каждое доказательство - несколько опровержений, столь убедительных, что доводы обвинителя после этого казались по меньшей мере смехотворными. Публика внимала всем речам подсудимого с жадностью; то и дело в толпе раздавались крики “Да здравствует Друг народа!”, всякий раз подхватываемые дружным гулом. Тогда заседание прерывалось, кто-то требовал тишины и грозил разогнать всех к чертям собачьим, но звучало это до того беспомощно, что я не могла удержаться от ухмылки. Хотела бы я посмотреть на того, кто способен отдать самоубийственный приказ очистить зал - судя по тому, что я слышала вокруг себя, это могло кончиться просто-напросто очередным восстанием. Я подбадривала себя этой мыслью, стараясь не обращать внимание на то, как меня по капле подтачивает страх: красноречие - это хорошо, но кто и когда мог оправдаться, если на него ополчились власть имущие? Что начнется, если судья решит исполнять инструкции сверху и не прислушается ни к чему, даже к доводам собственного здравого смысла? Я в своей жизни видела столько подобных примеров, настолько срослась с непреложным для моего мира фактом, что в борьбе с властью ничто не может защитить тебя, что, когда по замершему в напряженному ожидании залу прокатился вердикт, я не поверила собственным ушам:
- Оправдан!
Ор, поднявшийся в зале, можно было сравнить разве что с ревом “Петровского”, когда “Зенит” в очередной раз выиграл чемпионат страны.
- Да здравствует Марат!
- Да здравствует свобода!
Толпа зашевелилась и бросилась куда-то вперед, увлекая меня за собой, как широкая, бурлящая, пенящаяся на порогах река. Я поняла, что тонкая нить оцепления, ограждавшая судилище от напирающих людей, прорвана, что сейчас что-то будет, и попыталась вильнуть в сторону, прижаться к стене, чтобы не затоптали и не раздавили, если начнется погром - но нет, ничего не случилось, никаких криков, звуков ударов или треска сломанной мебели. Просто того, кто только что вырвался, даже не поцарапавшись, из когтей правосудия, подхватили на руки и, затягивая песню, понесли прочь. И я, забыв себя, ринулась следом, расталкивая людей локтями в одном глухом стремлении увидеть его лицо.
Он на меня не посмотрел, конечно. Он меня и не видел в этой разноцветной восторженной толпе, которая несла его, оглашая улицы торжествующими криками. А вот я разглядела его очень хорошо, и… нет, не была разочарована, просто немного растеряна. Если честно, я за то время, что стояла, страдая от ожидания, в толкучке в зале суда, успела нарисовать себе миллион возможных образов человека с красными нарциссами, и теперь выяснилось, что все они страшно далеки от того, как он выглядел на самом деле. Какое угодно лицо я представляла себе, но только не такое.
Я не могла бы назвать его уродливым, но и красивым оно тоже не было. Самое верное слово было - “нестандартное”. Пожалуй, я не встречала еще в своей жизни человека с лицом, похожим на это - с резкими и крупными чертами, слишком широким ртом, слишком большим носом, слишком… в общем, все в этом лице было “слишком” и в итоге получалась странная, как нарисованная грубыми мазками, но ни разу не отталкивающая картина. И было в ней что-то, приковывающее взгляд: по крайней мере, я застыла неподвижно и стояла так до тех пор, пока триумфатор, влекомый множеством рук, не скрылся за углом. Тут меня будто что-то толкнуло, я отмерла и кинулась догонять.
Его несли в Тюильри, обратно в Конвент, откуда его столь бесславно пытались изгнать несколькими неделями ранее. Неизвестно как, но мне удалось обогнуть толпу переулкам и оказаться в одном из первых рядов, и иметь возможность наблюдать, как Марата заносят в манеж, почти благоговейно опускают на пол и он решительно распахивает тяжелые двери зала заседаний.
- Да здравствует Марат! - громыхнула толпа. - Слава Другу народа!
Депутаты обомлели, разом обернувшись ко входу в зал. Те, кто сидел справа, повскакивали со своих мест, на лицах их был написан страх, у всех одинаковый, как под копирку. Немедленно поднялись и депутаты Горы: они разразились аплодисментами.
Обведя зал насмешливым взглядом, Марат устремился к своему месту в зале. Кто-то горячо приветствовал его, хлопал по плечу, Робеспьер с улыбкой потянулся пожать руку. Радостным казался и Дантон, но на его лице все равно проступала необычайная озабоченность. Зато изрядно кислый вид был у Фабра: поприветствовав вернувшегося соратника, он легко ткнул Дантона в плечо и, закатив глаза, протянул ему сложенный ассигнат. Тот секунду взглядывался в купюру, словно с трудом понимая, что происходит, а потом вдруг разразился смехом и убрал ее в карман. Марат тем временем уселся рядом с депутатами, которых я не знала, и с видом, будто ничего не произошло, будто он в буфет отходил за стаканом воды, принялся деловито что-то им разъяснять. Он как не замечал, что все взгляды устремлены лишь только на него - и с левой стороны, где не смолкал оживленный гул, и с правой, где царила гнетущая тишина.
Я и сама с трудом смогла отвести взгляд от героя дня и, повернувшись к кафедре, с огромным удивлением увидела там Сен-Жюста. Он стоял неподвижно, смотря прямо перед собой с тем злым и обиженным выражением, которое я видела на его лице, когда в Конвент принесли известие об измене Дюмурье. Очевидно, Антуану вновь не дали договорить, и у него это вызвало приступ тихой ярости. В другой момент я бы ему посочувствовала, но не сейчас. Сейчас я необычайно точно поняла, что мне надо делать, но при одной этой мысли сердце прохладно екнуло, и ладони сами собой сжались в кулаки. Теперь я была совершенно уверена в том, что обязательно навещу Друга народа с визитом, но так же ясно понимала и то, что нельзя делать это с налету. Надо было для начала привести мысли в порядок.
Очень кстати пригодилось то, что я из своего времени прихватила не только айфон и сигареты, но и пару ручек, которые неизменно покоились у меня в нагрудном кармане кардигана все время, что я ходила на лекции. Теперь, в мире, где даже о стальных перьях пока не слышали, а уж о том, что можно писать, не обмакивая кончик пера поминутно в чернильницу - и подавно, мои нехитрые канцелярские запасы пришлись неожиданно ко двору. Я понятия не имела, как тут проходят собеседования при приеме на работу, но, пораскинув мозгами, сообразила, что за неимением трудовой книжки какие-нибудь плоды сочинительства с меня все-таки потребуют. Оставалось вооружиться грамматическим справочником, вспомнить все презентации на политические темы, которые я когда-либо готовила на уроках французского, и засесть в своей комнате, марая бумагу и отказавшись даже от ужина.