Страница 168 из 173
- Я подумала… - надо было просто произнести одно слово, но горло перехватывало, давить из себя звуки пришлось, буквально разламывая себя напополам. - Подумала, может, мне надо… ну… это…
“Скажи это, - прозвучал у меня в голове насмешливый голос Марата; странно, как я не забыла его во всей этой кошмарной круговерти. - Ну же, не жуй сопли, скажи”. Я пыталась отрешиться и не слушать, но голос неумолимо пробивал все возводимые мною мысленные барьеры. И я, сдаваясь, прошептала, моля про себя Верховное Существо (так оно, кажется, называется?), чтобы Робеспьер услышал меня и мне не пришлось повторять:
- Ну… извиниться, наверное…
Вопреки моим ожиданиям, никакого радостного облегчения не последовало. Я сумела произнести это чертово слово, но мне от этого стало еще более мерзко, будто я пытаюсь грязными, мелочными торгами выкупить свою совесть. Глупо было думать, что одно-единственное слово окажется достаточным, чтобы перевесить все, что я говорила до этого. И я заставила себя заговорить вновь, не жалея себя и не стремясь пощадить:
- Я… я могла все неправильно понимать и быть с вами… грубой. Я вас оскорбляла, хотя не мне вас судить, а с тем, кто должен это делать, мы все встретимся очень скоро… там точно что-то есть, но я не знаю, что, сами понимаете, я там не была… - тут я издала нервный смешок и одернула себя, вспомнив, что хотела говорить не о том. - Максимилиан, я… была такой дурой…
Мой голос прервался, задушенный вырвавшимися наружу слезами. Казалось, им конца не будет, хотя минутой раньше я думала, что успела уже выплакать все без остатка. Робеспьер смотрел на меня, не отрываясь, и взгляд его, даже помутившийся, был совершенно осмысленным, но прочитать в нем хоть какие-то чувства я не могла - я бы не удивилась, если б мой жалкий, ничтожный монолог не затронул в душе Максимилиана вовсе никаких струн.
- Если бы я могла что-нибудь сделать, - обессиленно пробормотала я, чувствуя, как что-то в душе моей начинает медленно костенеть и отмирать, - то я бы все отдала, чтобы… хотите, - тут из меня вновь вырвался смешок, настолько абсурдной была пришедшая мне в голову мысль. В голове у меня царил жуткий хаос и сумбур, лишь поэтому, наверное, я решилась высказать ее вслух. - хотите, я вас поцелую?
Антуан издал сдавленный звук, как будто у него в горле что-то застряло, и он безуспешно пытается это выкашлять. Я бы обернулась и бросила в него чем-нибудь, чтобы он заткнулся, но не могла - наблюдала, замерев, как по телу Робеспьера пробегает явственная волна дрожи, как он морщится, явно силясь что-то сказать, и гадала, что может скрываться за его пронзительным молчанием. Странно, но секунду я думала, что он, вопреки всем законам здравого смысла, согласится.
- Максимилиан… - чувствуя, что у меня ум заходит за разум, я дернулась, немного приближаясь к нему. В глазах его метнулась явственная паника - наверное, если у него были сомнения относительно того, правильно ли он меня понял, то сейчас они рассеялись в один миг. И, онемевший, беспомощный, давящийся собственной кровью, он с усилием поднял руку и прижал кончики невыносимо холодных пальцев к моим губам. Я застыла.
- С ума сошла, - буркнул у меня за спиной Антуан. Я поняла, что начинаю улыбаться - дурацкой, совершенно неуместной, безумной улыбкой.
- Простите, - вздохнула я, осторожно беря Робеспьера за запястье и отводя его ладонь от своего лица, - наверное, это была самая плохая идея, которая могла меня посетить…
Судя по тому, как у него сверкнули глаза, он был со мной полностью согласен.
Удивительно, но после всего этого я ощутила, как мне понемногу становится легче. Даже страх выпускал меня из своих когтей, будто волшебным образом нашелся кто-то, кто мог бы меня защитить. Поэтому я не торопилась уходить от Робеспьера, хотя с извинениями было покончено - я не могла сказать большего, чем было уже сказано, не могла заставить его забыть, только надеялась на его милосердие. Милосердие Робеспьера - расскажи кому, не поверят же…
Дорожка света между нами из желтовато-белой начала становиться багряной. День заканчивался, солнце снаружи начинало понемногу клониться к закату. Возможно, жить мне оставалось всего пару часов, но мысль об этом не вызвала у меня трепета - все прочие чувства оказались погребены под навалившейся на меня усталостью. Почти полное отсутствие сна брало свое, и я порадовалась, что не нашла минутки вздремнуть вчера - по крайней мере, я могла облегчить минуты и часы напряженного ожидания, не вздрагивать при каждом звуке, доносящимся из коридора.
- Можно… - я сильнее сжала ледяную ладонь Робеспьера, - можно, я рядом с вами посплю?
Ответом мне был слабый, но совершенно явственный кивок, и я, не задумываясь более, растянулась на грязном полу, устроив голову у Робеспьера на коленях. Никогда я не думала, что мне будет спокойно, почти что уютно рядом с ним, но близость смерти сближает, переворачивает все вверх дном, поэтому я даже не удивилась, ощутив, как в душу мне, несмотря на весь пережитый и переживаемый ужас, начинает по капле просачиваться тепло.
Ладони Робеспьера я грела своим дыханием; не знаю, осознавал ли он в полной мере, что происходит, но в его ответном вздохе мне, кроме боли, почудилась благодарность. В камере царила тишина, никто не произносил ни слова, но, стоило мне закрыть глаза, как мне показалось, что я слышу рядом с собой ровный, вкрадчивый голос:
“Спите, Натали. Солнце уже садится… видите? Не беспокойтесь ни о чем, в тревогах больше нет нужды, ведь все кончилось”.
- Все кончилось, - повторила я вполголоса почти с блаженством. Он был прав. Может, он всегда был прав, но этого я уже не узнаю.
“Солнце садится, - мысленно проговорила я, чуть крепче сжимая его пальцы. - Совсем скоро в столовой зажгут свечи, Нора накроет на стол, и мы приступим к ужину. Вы, как всегда, будете молчать, Огюстен - шутить и рассказывать истории… заглянет Антуан, и с его появлением станет совсем весело. Мы не будем ни о чем волноваться. Мы будем счастливы. А все, что вокруг нас - это мираж, бред, этого никогда не было, мы сами все это выдумали, просто заигрались. Мы такие легковерные…”
“Мы будем счастливы, - эхом донесся до меня ответ. - Исчезнут все причины для волнений и тревог. Все в мире станут свободными и равными. Когда-нибудь, когда-нибудь…”
- Когда-нибудь, - повторила я и уснула, провалившись в легкую дымку дрёмы. Снов не было, каких-то видений или воспоминаний о прожитой жизни - тоже. Но каким-то краем сознания я понимала, что уже мертва. Ведь, чтобы убить человека, не обязательно опускать ему на шею лезвие гильотины. Достаточно лишь забрать у него надежду. Все время, что я играла со смертельными опасностями, боролась, сдавалась и снова боролась - надежда была у меня всегда, даже когда казалось, что все потеряно. Рана, нанесенная Шарлоттой Корде, окажется не смертельной, взбунтовавшийся народ освободит Дантона и Камиля, войска Анрио возьмут штурмом мятежный Конвент… я всегда на что-то надеялась, а теперь с поразительной ясностью понимала, что более мне надеяться не на что. Я умерла. Лезвие, рухнув на меня, по большому счету не изменит ничего. Это до странности умиротворяло меня и укрепляло мой сон, ставший настолько глубоким, что, когда в нашу камеру зашли тюремщики, мне пришлось сделать усилие, чтобы сбросить с себя его заманчивую пелену.
Как я ни храбрилась, все равно, подскочив, отступила к стене, хотя бежать было уже некуда - смерть явилась за мной в облике двоих грузных тюремщиков, меланхолично щелкающих острыми ржавыми ножницами. Я запоздало вспомнила, что нам должны обрезать волосы, чтобы они не попали под удар лезвия, и мне стало до боли жаль даже не себя, а свою шевелюру, за которой я любовно ухаживала и которую отрастила, лишившись доступа к нормальным парикмахерским, почти до пояса. Теперь ей предстояло упасть на пол, как ненужному мусору, рядом с гнилой соломой и следами чьих-то плевков.
В углу зашевелился проснувшийся Огюстен - ему, даже не дав толком понять происходящее, обрезали волосы первым. С неловко, неровно остриженными взлохмаченными патлами он смотрелся бы забавно, если б эта простая процедура не наложила на него обреченную, смертельную печать. Стоило тюремщику покончить со своей работой и отойти, я со страхом заглянула Бонбону в лицо и увидела, что глаза у него совсем потухшие, лишенные всякой жизненной искры. С Бонбоном произошло самое страшное - он смирился.