Страница 27 из 35
Баллада о спасённой тюрьме
Я это видел в шестьдесят втором –Горела деревянная Игарка.Пакеты досок вспыхивали жарко –Сухой июль не кончился добром.Дымились порт, и склады, и больница, –Валюта погибала на корню,И было никому не подступитьсяК лохматому и рыжему огню.И, отданы милиции на откуп,У Интерклуба, около реки,Давили трактора коньяк и водку,И смахивали слёзы мужики.В огне кипело что-то и взрывалось,Как карточные, – рушились дома,И лишь одна пожару не сдаваласьБольшая пересыльная тюрьма.Горели рядом таможня и почта,И только зэки, медленно, с трудом,Передавая вёдра по цепочке,Казённый свой отстаивали дом.Как ни старалась золотая рота,На две минуты пошатнулась власть:Обугленные рухнули ворота,Сторожевая вышка занялась,И с вышки вниз спустившийся охранник,Распространяя перегар и мат,Рукав пожарный поправлял на кране,Беспечно отложивши автомат.За рухнувшей стеною – лес и поле,Шагни туда и растворись в дыму.Но в этот миг решительный на волюБежать не захотелось никому.Куда бежать? И этот лес зелёный,И Енисей, мерцавший вдалеке,Им виделись одной огромной зоной,Граница у которой – на замке.Ревел огонь, перемещаясь ближе,Пылали балки, яростно треща,Дотла сгорели горсовет и биржа, –Тюрьму же отстояли сообща.Когда я с оппонентами моимиСпор завожу о будущих веках,Я вижу небо в сумеречном дымеИ заключённых с вёдрами в руках.1988Дорога
Солнце в холодную село воду,В небе лучом полыхнув зелёным.Человечество делится на скотоводовИ земледельцев. В делении оном,Неприменимом в двадцатом веке,Осталась верной первооснова,Коренящаяся в самом человеке,А не в способе добывания съестного.Ты это всё вспоминаешь, в душнойКомнате, тусклой порой вечерней.В теле твоём законопослушномНеопрятный ворочается кочевник,Не отличающий оста от веста,Но ненавидящий прочные стены,Надеющийся переменой местаПроизвести в себе перемены.Прочь же поскачем, в пыли и гаме,Не доверяя земле вчерашней!Пастбище, вытоптанное ногамиСотен животных, не станет пашней.Где остановимся? Что засеем?Чем успокоим хмельные души?Вслед за Колумбом и Моисеем,Вплавь и пешком, по воде и по суше.Женщины этой ночное ложе,Дом твой, вместилище скучных бедствий, –Что бы ни выбрал ты, выбор ложен, –Первопричина открытий – в бегстве.1988Поминальная польскому войску
Там, где зелень трав росистых,Там, где дым скупого быта,Посреди земель российскихВойско польское побито.Не в окопе, не в атаке,Среди сабельного блеска, –В старобельском буеракеИ в катынских перелесках.Подполковник и хорунжий –Посреди берёзок стылых,Их стреляли, безоружных,Ближним выстрелом в затылок.Резервисты из Варшавы,Доктора и профессура –Их в земле болотной ржавойСхоронила пуля-дура.Серебро на их фуражкахПоистлело, поистлелоВозле города Осташков,В месте общего расстрела.Их зарыли неумело,Закопали ненадёжно:«Ещё Польска не сгинела,Але Польска сгинуть должна».Подполковник и хорунжийСтали почвой для бурьяна.Но выходят рвы наружу,Как гноящаяся рана.Над планетой спутник кружит,Вся на пенсии охрана,Но выходят рвы наружу,Как гноящаяся рана.Там, где мы бы не хотели,Там, где сеем мы и пашем.Не на польском рана теле –А на нашем, а на нашем.И поют ветра суровоНад землёй, густой и вязкой,О весне сорокового,О содружестве славянском.1988Шинель
На выставке российского мундира,Среди гусарских ментиков, кирас,Мундиров конной гвардии, уланских,И егерских, и сюртуков Сената,Утяжелённых золотым шитьём,Среди накидок, киверов и касок,Нагрудных знаков и других отличийПолков, и департаментов, и ведомств,Я заприметил странную шинель,Которую уже однажды видел.Тот шкаф стеклянный, где она висела,Стоял почти у выхода, в торце,У самой дальней стенки галереи.Не вдоль неё, как все другие стенды,А поперёк. История России,Которая кончалась этим стендом,Неумолимо двигалась к нему.И, подойдя, увидел я вблизиОгромную двубортную шинельНачальника Охранных отделений,Как поясняла надпись на табличке,И год под нею – девятьсот десятый.Была шинель внушительная таГолубовато-серого оттенка,С двумя рядами пуговиц блестящих,Увенчанных орлами золотыми,Немного расходящимися кверху,И окаймлялась нежным алым цветомНа отворотах и на обшлагах.А на плечах, из-под мерлушки серойСпускаясь вниз к раскрыльям рукавов,Над ней погоны плоские блестели,Как два полуопущенных крыла.И тут я неожиданно узналШинель доисторическую эту:Её я видел много раз в киноИ на журнальных ярких фотоснимкахМальчишеских послевоенных лет,Где мудрый Вождь свой любящий народПриветствует с вершины мавзолея.И вспомнил я, как кто-то говорил,Что сам Генералиссимус тогдаЧертил эскиз своей роскошной формы –Мундира, и шинели, и фуражки.Возможно, подсознательно емуПришёл на память облик той шинелиНачальника Охранных отделений,Который показался полубогом,Наглядно воплотившим символ власти,Голодному тому семинаристу,Мечтателю с нечистыми руками,Тому осведомителю, которыйИзобличён был в мелком воровстве.Теперь, когда о нём я вспоминаю,Мне видятся не чёрный френч и трубкаТридцатых достопамятных годов, –Воспетая поэтами одеждаСурового партийного аскета,Не мягкие кавказские сапожки,А эти вот, надетые под старость,Мерцающие тусклые погоныИ серая мышиная шинель.1988