Страница 2 из 171
– Дмитрий Александрович? – строго, но без злобы позвал старый граф и поправил на переносице очки. И когда он только появился?..
– Батюшка!
Сын тотчас спрятал итальянский перстень в карман, вытянулся по стойке «смирно» и поправил тугой воротник дорожного сюртука. Тогда Дуся, к которой старый граф всегда относился с уважением, попросила у него разрешения откланяться.
– Скучать он по вас будет, Евдокия Петровна, – с улыбкой сказал Александр Михайлович, пока Дима сверлил глазами ковёр.
– Полно вам, ваше сиятельство!.. Балуете крепостную.
– Это правда, матушка. Вы знаете, что я хвалить просто так не стану.
Когда маленькая, круглая фигура старухи скрылась за поворотом, старый граф проводил её благодарным взглядом. Дуся ведь и его понянчить успела!.. Дима понял, о чём думал отец, и вспомнил наставления няни. Отпустить все сожаления, отпустить!..
– Приготовления подошли к концу. – Наконец, отец обратился со вздохом к сыну. – Ты готов ехать?
– Так точно, батюшка, – опустив глаза в пол, отвечал юный граф, откашлялся и покраснел. Перед почтенным родителем он всегда стеснялся так, будто в их жилах не текла одна и та же кровь. Дима слыл всеобщим любимцем – как можно не любить этого красивого, голубоглазого печально-мечтательного ангела, как величала его Дуся?! – и старался ни в чём и никогда не разочаровывать Александра Михайловича. Ему это удавалось. И хотя из-за постоянных переездов мальчик учился на дому ещё с детских лет, ни в языках, ни в истории ему не находилось равных. Только счёт вот подводил…
– Я понимаю: тебе нелегко, мой дорогой, – сочувственно вздохнул старый Румянцев и потрепал сына по тонкой, но сильной шее. Мимо с двумя чемоданами как раз промчался кучер и спросил, когда закладывать лошадей. – Очередной переезд… но я уверен, что среди османов ты точно найдёшь друзей.
«Если этого не удалось сделать в Италии, то я безнадёжен, – с горечью подумал Дима. – Вряд ли турки окажутся дружелюбнее…».
– Вот что! – Александр Михайлович заговорил вновь, мягко развернув сына к коридору. По дороге их чуть не сбила с ног нерасторопная горничная, извинившаяся перед хозяином и его сыном на всякий лад. – Когда приедем в Константинополь, я подберу для тебя хорошую школу.
– Школу?.. – Сердце упало в пятки от тревог и переживаний, вызванных подобной новостью.
– У них это называется медресе. Так тебе легче будет привыкнуть. Есть у меня одна на примете… При мечети Сулейманийе.
– При мечети? – в ужасе переспросил Дима.
– Что-то мне подсказывает, что государь оставит нас в Османской империи, mon cher[1]. На Востоке у него не так-то много проверенных людей, поэтому надо обустраиваться…
Эта мысль не радовала, но юному графу и без неё хватало забот. Всё детство он проболел, как матушка, и провёл его в четырех стенах, а свою юность, наверняка, завернёт в чадру или в феску… да-да, он всегда только об этом и мечтал!..
– Ну, ладно, не будем роптать на судьбу, – изо всех сил улыбнулся граф, но Дима видел, что он тоже был расстроен. – Чай, не в Сибирь едем… что же, давай, поторапливайся. Мы не можем больше ждать!
Отец ушёл, радостно присвистывая, а сын последовал за графом со смирением, с которым его любимый Оливер Кромвель шёл на казнь. Голова пухла от вопросов. Рад ли он возможности пойти в школу?.. Не просто в школу, а в «образцовое учебное заведение»?! Что, если ученики-мусульмане не примут его? Что он станет делать, пока «друзья» читают намазы и постятся? А если он скажет что-то «неприличное» чьей-нибудь сестре или дочери или не так на неё посмотрит?.. Кто знал этих турок! Может, у них за это вешали?!..
– Papa!.. Я не хочу ехать!.. Я боюсь! – в отчаянии юный граф схватил старого за рукав шубы, когда снег, шуршащий под ногами, вернул его в реальность. – Что, если я не справлюсь?!
– Глупости, mon cher, глупости! – уже привыкший к мнительности сына, спокойно проговорил Румянцев и даже не взглянул на него, переговариваясь с кучером. – Куда вы дели моих арабских скакунов? Запрягайте новых! Путь неблизкий, на этих мы не доберёмся!
Дима тяжело вздохнул, когда понял, что помощи ждать не от кого. Пар валил изо рта, а нос щекотал мороз. Неприветливый петербургский ветер чуть не сшиб меховую шапку с головы. Городской особняк Румянцевых на Мойке рядом с домом опальных теперь Волконских обдувался со всех сторон. Промозгло!.. Мимо проехал чей-то экипаж с шумно ржавшими лошадьми, и юноша потерянно посмотрел ему вслед. Затем он перевёл взгляд на водоканал, и, пока отец, жестикулируя, ругался с кучером, поймал на ладони пушистую снежинку. Ну вот и растаяла последняя память о Родине!
***
Остров Крит, лето 1826 года
деревня Георгиополис, Ретимнон
Кирия[2] Мария Спанидас ощущала себя Атлантом, на плечи которого свалились все беды этого мира. Пока несчастный муж – бедный, бедный Василиос! – пересекал реку Стикс в лодке Харона, все её мысли занимали сожаления. Почему в тот злосчастный день в монастыре Аркади её не оказалось рядом с ним?
Кто знает, возможно, великий Аид окажется милосерднее к критскому священнику, чем турки-османы. Ах, но как разозлился бы сейчас Василиос, услышь он её! Бог един, как говорил он...
Когда турки вошли в Ретимнон, высадившись на своих чёрных кораблях смерти в порту, Мария догадывалась, что её супруг не пожелает остаться в стороне. Греческая война за независимость длилась уже шесть лет, и за все эти годы критяне никогда не выказывали страха. Однако недавнее столкновение турецко-египетского флота с русскими, английскими и французскими войсками прямо на берегах их бедного острова стёрло многих отцов и мужей в пепел. А те, кого не стёрло… пожелали стать им сами.