Страница 6 из 11
После паузы мы разбирали текст про немецкие диалекты, которых, как выяснилось, было великое множество; понять их иностранцу было равносильно разгадке тайны Бермудского треугольника. На курсе нам преподавали правильный «высокий», или «литературный», немецкий – «хох-дойч».
Инес часто спрашивала Лауру и хвалила её. Я раздражался, но не мог оторвать взгляд от туринской девчонки. В конце концов я потерял над собой контроль и невольно подсказал китаянке Майе ответ на вопрос, заданный преподавательницей. На меня тут же обрушился грозный взгляд Инес, и я почувствовал себя мальчишкой, который случайно наступил на чужой кулич в песочнице. Всё оставшееся занятие я молчал и думал об афазии. В который раз я представил себе, как ко мне вернулся русский и, попрощавшись с Нойманом, я подхожу к стойке регистрации самолёта Берлин-Москва.
После занятия мои однокурсники отправились в кофейню «Бальзак» на Фридрихштрассе, где подрабатывала Анна. Я пообещал присоединиться к ним в следующий раз и побежал в сторону эс-бана.
10
Вернувшись в свою квартиру-студию на пятом этаже, я отложил в сторону домашнее задание по немецкому и принялся изучать тоненькую методичку, составленную для меня Лехнером. Я попросил профессора подыскать для меня простой для понимания текст об афазии. Мне не терпелось узнать как можно больше о своём диагнозе, чтобы наконец-то в него поверить.
Но, получив текст, я так и не смог заставить себя к нему притронуться. Меня не покидала непонятно откуда взявшаяся идея, что, как только я во всём разберусь, афазия поразит в отместку мой мозг до конца и лишит меня и немецкого языка, и остатков рассудка. Полуобнаженная греческая богиня обязательно пронесётся на своей колеснице ещё раз мимо меня. Так рисковать я не мог. Несмотря ни на что, я верил в своё скорейшее исцеление и впервые в жизни, как истинный русский, надеялся на авось.
В тот день я смог освободиться от своих предрассудков и принялся за распечатку. Рядом со мной лежал мой верный друг – словарь дойч-дойч. Текст был сложным. Я гуглил медицинские термины и искал их примеры, чтобы быть точно уверенным, что я понял все правильно.
Я прочитал, что в мозге есть два региона, соединенные дугообразным пучком, которые отвечают за нашу языковую способность. Первая, зона Вернике, ответственна за понимание речи, а вторая, зона Брока, – за её воспроизведение. Эти зоны были открыты в XIX веке немецким психоневропатологом Карлом Вернике и французским хирургом Полем Пьером Брока и, как это часто бывает в науке, названы вих честь. В настоящее время эта классическая модель подвергается жесткой критике, поскольку существуют доказательства того, что в понимании и создании речи участвует чуть ли не весь наш мозг. Обо всем этом я уже слышал от своих докторов, но теперь мог сложить свои остроугольные осколки знаний воедино.
Мой мозг представил профессора Вольфганга Лехнера в роли Вернике, а Антона Ноймана в роли Брока и как они, склонившись надо мной, ищут свои зоны. Но, взяв под контроль свою буйную фантазию, я продолжил чтение. Следующий пункт методички описывал классификацию афазий: динамическая, афферентная моторная, афазия Брока, Вернике… Моя взгляд остановился на глобальной афазии – наиболее тяжелой форме нарушения, при которой у больного может полностью отсутствовать речь, а чтение и письмо могут стать невозможными. По сравнению с такой бедой моя селективная афазия выглядела не так уж плохо.
В конце методички располагались несколько абзацев с отличавшимся от остального текста форматированием, коротко описывавшим уже хорошо знакомую мне историю с немцем, потерявшим немецкий. Несмотря на все исследования и усилия светил науки, очень многое в этом случае так и осталось тайной. Учёные бились не только над ответами, но даже над самими вопросами: что именно искать в мозге этого немца, как, зачем, почему.
Похоже, селективная афазия действительно нуждалась в более подробном изучении, и мой случай был уникальным. Возможно, я бы мог даже войти в историю нейрофизиологии, и именем «Погодин» тоже могли бы назвать какой-нибудь регион мозга. Или, на худой конец, хотя бы кучку нейронов. Однако всё это было слабым утешением для меня – человека, привычная жизнь которого рухнула в одночасье.
Потеряв счет времени, я провозился с методичкой до позднего вечера. Я искал решение своей проблемы, блуждая в лабиринтах научных терминов, словно мог найти что-то важное, что упустили из виду лучшие умы современной науки. Я засыпал, повторяя на немецком «он вернётся», забыв поужинать и, самое обидное, так и не открыв учебник немецкого и не сделав домашнее задание на завтра.
11
До Александрплац я добирался с пересадкой на станции «Гезундбруннен», пересев с эс-бан на у-бан – вся дорога заняла около получаса. В тот день мы встали на Вайнмайстерштрассе минут на десять, не доехав до пункта моего назначения всего одну остановку. Я перепроверил своё домашнее задание в вагоне, но опоздал на занятие.
Лора снова сидела в параллельном ряду. За окном накрапывал летний дождь, а я, как и вчера, видел отражение солнца в ее глазах, подведённых длинными стрелками.
– Дима, ты идёшь сегодня с нами? – спросила она, когда мы вышли на перерыв.
– Иду, – ответил я.
– Ты многое вчера пропустил в «Бальзаке». Было очень весело! Ты знал, что Майя сама придумала себе имя?
Я вдруг представил, что сказала бы Лаура, узнав мою тайну. Нет, не стоило выставлять себя на посмешище. Разве она бы мне поверила? К тому же моя проблема с русским могла разрешиться сама собой в любое мгновение.
Не дождавшись моего ответа, итальянка продолжила:
– Это чтобы нам было проще. Её на самом деле зовут Чангиинг. Правильно, Майя?
Китаянка, стоявшая неподалеку, слегка улыбнулась и прищурила глаза. Как я уже убедился, это была её любимая ужимка, обозначавшая всё возможное: согласие, недоумение, разочарование, смех и т.д. Майе было всего девятнадцать, но это сочетание полуулыбки и прищуривания носило легкий налёт высокомерия, и я невольно вспоминал Чеширского Кота, посвященного во все тайны мироздания.
– Можно я буду называть тебя Зербино? – спросила Лаура и прикоснулась к моей руке.
В эту минуту подошёл Набил и попросил меня помочь ему с домашним заданием. Мы разобрали упражнения в самом начале урока, но у него остались вопросы. Набил часто обращался ко мне за помощью, когда ему было что-то непонятно. Он утверждал, что я объясняю лучше Инес и Хельги вместе взятых. Перед тем, как вернуться с ним в класс и ответить на его вопросы, я кивнул Лауре, тем самым дав согласие на своё новое имя.
Дождь не прекращался, и после занятий до «Бальзака» добрались лишь трое: Анна, у которой после курса здесь начиналась рабочая смена, Лаура и я, Зербино. Кафе было полупустым, но Лаура выбрала маленький столик у окна, расположенный в самом конце зала. Анна убежала готовиться к смене, оставив нас одних.
– Ты всегда ходишь под дождём без зонта? Разве вам, итальянцам, нравится дождь? – спросил я, стряхивая капли со своей сумки.
У меня был с собой зонт, подаренный мне Нойманом, и я предложил его девушкам, как только мы вышли из здания языковой школы на улицу. Но Лаура и Анна отказались взять его. Я положил подарок Ноймана обратно в сумку, и наша троица прогулялась под дождём.
В ответ на мой вопрос туринская девчонка всплеснула руками и рассмеялась. Мне ничего не оставалось, как повторить её жест и улыбнуться.
– Я не люблю прятаться, – ответила она на немецком с тяжёлым итальянским акцентом, потряхивая правой рукой, сложив пальцы в форме лодочки – таким образом подражая общепринятому образу эмоциональной макаронницы.
– Вот теперь верю, что ты настоящая итальянка! – подыграл я.
Мы говорили ни о чём и смеялись. Словно я забыл о Пензе, клинике Ш., афазии и даже о берлинском дожде за окном, который грозил перерасти в ливень. Я не подбирал слова, а говорил первое, что приходило мне в голову, пусть и догадываясь наперёд, что выдам очередную глупость. Я слушал её правильный, почти без акцента, хох-дойч, рассматривал волнистые волосы, выбившиеся из высокого пучка, и пытался привыкнуть к её обжигающему взгляду. Мне больше не хотелось убежать с ней на край света – ведь, кажется, мы уже были там.