Страница 83 из 88
Слезы текли, как ненормальные. Но Люда уже себя не сдерживала, как раньше. Ревела.
Дурак, этот Петька! Снова ведь приходил, разговаривал. Говорит, помириться надо с Катькой, ради ребенка, ради внука. Говорит, что Костя бы этого хотел. Говорит, как здорово бы было всем вместе.
Да ни за что на свете!
Ничего он не понимает! Наговорил всего, будто лезвием по душе прошелся, по совести… И все смешалось: и обида, и горечь прошлого, опостылевшего, и ненависть как будто нелепая, и желание. Маленькое, крохотное… Жить…
Наревелась так, что потерялась во времени. А тут бабка Фрося опять с молоком и матюками своими. Трехэтажными, забористыми. Оказывается, снова перегорела лампочка в сенцах. Да и дверь опять взялась вредничать, харАктерная…
— Уф, я не могу. Людк, ты хоть Петрушу попроси, чтоб проводку проверил. Ну что же они горят, окаянные. День по светлышку, день в потемках топчусь. Чуть не рухнула на приступке. Кажись, молоко расплескала. Ты это, там подотри, не забудь. А то примерзнет.
— Подотру, баб Фрось. Спасибо. А проводку Петр проверил уже. Сказал, все нормально. А лампочки просто дешевые, бракованные. Сказал, сам в следующий раз поедет в город и купит. Тоже ругался за них…
— Ну и ладно, хорошо. Хоть и приходящий, а все хозяин дому нужен. Небось и до этой гадины доберется, — ткнула огромным кулачищем тяжелую дверь и поморщилась. — Ну я пойду, бывай. Не хворай. Мороз, наверное, будет ночью, что-то ноги мои опять гудят. Подтопи посильнее …
Дверь снова натужно и как-то обиженно скрипит, пропускает бабку Фросю наружу и та, не прекращая бубнить, скрывается в темноте.
Молоко процедить через марлю, убрать в сенцы. Прибавить градусов на отопительном котле…
Тяжелый колючий вздох дерет грудь, встает комом в горле. Не хочется ничего. Да пусть это молоко стоит и киснет. Переделать его потом на творог, да на сыр. Хочется спать, укутавшись в старую, изъеденную молью шаль. И просто забыть. Обо всем. О прошлом, о ненужных мечтах и сомнениях, о душевных своих терзаниях. Ни к чему это все… ни к чему…
Сквозь тяжелый сон до сознания продирались какие-то странные звуки. Вроде лаяла собака. Наверное, снова сороки дразнят Моську, а она, ошалелая, рвется с цепи, поиграть хочет. Потом снова - отдаленный шум и какой-то непонятный скулеж. Не дай бог медведь опять по округе ходит. Того шатуна, что бродил в начале зимы, конечно пристрелили давно. Но на носу весна, хоть и календарная, а зверье, если оголодало, просыпается раньше. Просыпается, да рыщет по округе. И ему, собственно, все равно, чем питаться. Петр настрого запретил поздним вечером выходить из дома. Собаку задерут, так не жалко, как человека.
Снова скулеж непонятный. Будто стонет кто-то. А голова тяжелая, не хочется просыпаться. Зря на отоплении температуру добавила. Душно.
Душит. Тяжёлый сон душит. Слезы, боль. Не ее, нет. Будто бы плачут сестренки и зовут: "Мама, мамочка…"
Враз распахнула глаза и сама, сделав судорожный вдох, застонала. Головная боль была такой что посинело в глазах. Вот дурная, да зачем же она так натопила избу!
Снова стон. Нет, это же не во сне. Это там, в сенцах, кто-то протяжно стонет.
Встряхнула головой, прогоняя сизую муть дремоты, неторопливо, чтобы не упасть, поднялась с кресла. И, приноравливаясь к своей новой неуклюжей походке, пошла в сенцы.
Дверь открылась легко, будто и не скрипела никогда, не сопротивлялась. Распахнулась наотмашь, откинулась, стукнулась о стену. Редкий свет упал на дощатый пол, разгоняя промозглую густую тьму. Дотянулся до приступка, очертив контур лежащего на полу человека.
— Кто здесь?!...