Страница 76 из 88
Катя.
Единственный фонарь, стоящий позади дома, а не во дворе, как другие его сотоварищи, был не в пример им ярок. И потому тени от качающихся могучих елей серыми безобразными лапищами расползались по потолку. Отчего-то в этой комнатке, выделенной добродушной хозяйкой своей новой сотруднице, не было штор. Только легкий газовый тюль прикрывал огромное окно. И ей бы спросить у хозяйки, есть ли хоть какие-то, возможно старенькие, но шторы. Только не могла, побеспокоить лишний раз, стеснялась. Потому как понимала, что доброта человеческая не бесконечна. И сейчас, будто жизнь ей решила дать передышку, на немного остановить злодейку судьбу, дать глоток свежего воздуха… Но это ведь точно ненадолго.
Потому как она, Катя, привыкла, что жизнь в своей сути страшная и каверзная дамочка, которая не терпит слабых. И если вдруг увидит в ком-то хоть толику этой самой слабости, то обязательно ударит, и побольнее.
Была ли она когда-нибудь счастливой? Еще там, далеко, до Кости? Наверное, но она этого практически не помнит. Страшная весть о гибели родителей прошла по ней катком. Глубокая депрессия выбила ее из колеи. Она отстала от учебы, долгое время пролежала в больнице, а потом в санатории. И, кажется, от лечения, которое ей назначали врачи, она частично потеряла память. Потому как и лица родителей стерлись, и какие-то важные мелочи. И вообще десять лет ее детства были покрыты теперь вязким и липким туманом. И соваться в него отчаянно не хотелось. Потому как заканчивались эти походы в прошлое горькими воспоминаниями о трагедии. Она-то как раз осталась в памяти, засела безвылазно, зарубцевалась, вцепилась могучими безобразными корнями.
Тетка, быстро оформившая опекунство на племянницу, в итоге и сама оказалась не рада такому подарку. Но квартира сестры манила. И оформив грамотно документы, та смогла и квартиру продать, в последствии заметно расширив свою жилплощадь, и с новой дочкой смирилась. Не чужая все-таки.
Любили ли её в этой новой семье? Возможно, могли бы. Но для этого Кате нужно было быть абсолютно здоровой, послушной и нетребовательной. Со временем она, конечно, научилась быть таковой, но… тепла от этого больше получать не стала.
Соленая влага, разъедавшая уголок глаза, неприятно пощипывала, а потом медленно сползала по щеке до уха, путаясь в мелких кудрях волос.
Костя часто любил накручивать эти мелкие завитки на палец и укладывать их красивым рядком. Судорожный вздох рвет грудину до боли.
Он, наверное, единственный ее любил. Просто так, ни за что. По-настоящему. Костя часами мог ее разглядывать, гладить, обнимать бесконечно. Кажется, им не нужен был даже воздух. Они дышали только друг другом.
Почему все так?
Этот вопрос она задавала себе тысячу раз. Когда лежала там, в больнице, очнувшись от лошадиной дозы успокоительных. Смотрела на обшарпанный потолок, на глубокие его трещины на стыках плит. Лишь иногда она видела их очертания четкими, в остальное — сквозь пелену бесконечных слез.
Почему все так? Снова и снова возникал вопрос. И снова безжизненный серый потолок в бабушкиной полуразрушенной квартире. А она, на разодранном матрасе от старого дивана коротает ночь, пытаясь найти ответы. Неужели она не заслуживает счастья? Любви? И последний человек, кто всегда хорошо относился к ней, ее бабушка, оказывается, умерла. И никто ей об этом не сообщил. Казалось, что после гибели Кости не может быть больнее. Что сердце больше не выдержит боли. Но новая доза убеждает в обратном. Душа вытерпит все, как бы больно не было сердцу. И горькие слезы теперь ее бесконечные спутницы.
Почему все так? Ведь они никому не мешали? Не просили многого, не отнимали чужое счастье… Их любовь, искренняя, чистая, наполняла светом каждый миг. Никакие невзгоды не могли ни омрачить, ни испугать. Казалось, что все они смогут, преодолеют. Да, не приняла свекровь. И было горько и обидно. Потому как по глупости собственной, где-то в тайне, в глубине души, она надеялась, что та ей станет матерью. Пусть не родной, нет, но настоящей, понимающей, принимающей… И ей было совсем не понятно, как жить в согласии, если для Кости мать была самым дорогим человеком, как и он для нее. Но в их устоявшейся семье Катя вдруг оказалась лишней.
Сначала она конечно молчала, терпела, иногда плакала. Только вот скупая жизнь у тетки научила ее прогибаться под чужой придурью, приживаться. И если вначале еще была надежда, что замужество наконец-то ее избавило от чужого гнета, то на деле оказалось, что она снова попала в еще один маленький ад. Но теперь она не могла уйти, не могла повернуться и все бросить. Она не представляла, как ей без Кости жить…
И когда очнулась, отойдя от уколов, жить действительно больше не хотелось. Но врачи, узнав о беременности, буквально заставили ее взять себя в руки. Ради ребенка.
Два месяца в больнице. Сначала в одном отделении, потом в другом. Беседы с психологом. Лечение. Сердобольная кастелянша, носившая пироги и горячие ужины, купившая сменное белье и халат. Жалостливые вздохи и взгляды. Все было фоном. Потому как боль, душившая стальным обручем, не уходила. И жить все равно не хотелось.
Однажды в терапевтическое отделение пришел врач. Старикашка, каких еще поискать. Смешной, неказистый, в широком халате. Откуда такой, не понятно, но все его встречали приветливо, уважительно. В палату к Кате вошел без стука. Окинул взглядом, прочистил горло. И коротко, командирским басом, совершенно не сочетающимся с его видом, пророкотал: "Вставай, красавица. Идем со мной."