Страница 73 из 88
Бабка Фрося все также приходила, приносила молоко, сама процеживала его через марлю и разливала по банкам. В основном молчала, либо материлась, все также — на морозы, на Мурку, на скрипучую дверь. Приносила пирожки, конфеты, но не больше. В доме ничем помочь не пыталась и вообще, кажется, делала вид, что не понимает, в каком состоянии находится сама Люда.
Поначалу было неприятно, вдруг соседка возьмется учить, приставать с разговорами. Но нет, молчала. И молчание это ее было еще хуже нравоучений.
Петр тоже бывал, собака каждый раз заливалась визгливым счастливым лаем, когда он входил во двор. Убирал за скотиной, помогал бабке Фросе, кормил Моську. Но в дом ни ногой, совсем.
Как же бесила эта их молчаливая оппозиция. Да что это вообще за цирк? Помощники!
Потом обидно стало — получается, они к скотине лучше относятся.
Потом безразлично.
Научилась вставать до ведра. И, опираясь на спинку стула, перебираться к обеденному столу. Есть особо не хотелось, питалась молоком и хлебом. Ну и пирогами бабки Фроси. Те, на удивление, подолгу оставались мягкими и аппетитными. День, пусть и короткий, хоть как-то скрашивал душевную тяжину. Но ночь, глухая, в три четверти суток, казалось, была бесконечной.
Таблетки снотворные кончились. Остались лишь обезболивающие. И теперь приходилось мириться с тем, что сна нет совсем. Даже обрывками, даже беспамятного.
Думала, плакала, вспоминала снова и снова. Злилась. Жалела себя, снова плакала. Устав лежать начинала растирать тело, особенно поясницу и ноги, по несколько часов к ряду, до тех пор, пока от усилий не покрывалась потом.
Потом дрожа всем телом, откидывалась на подушку и долго смотрела в черный потолок. До синевы в глазах. А когда прикрывала веки, то видела лишь два лица: насмешливое — Игоря и разъярённое — Петра.
Почему сейчас ОН, сломавший всю ее жизнь, стал являться непрошенным гостем? Почему смеялся в лицо, будто знал о том, что с ней сейчас происходит? А потом еще вдруг взялся с ней говорить, словно стал внутренним голосом. Разбивал в пух и прах все ее упреки в адрес других, смеялся, опять смеялся, снова смеялся и тыкал пальцем в самую душу, повторяя скрипучим голосом одни и те же слова: "Сама виновата…"
Наверное, возможно. Виновата. Ведь стоило хоть как-то бороться. Но нет же, сломалась. Не пыталась, терпела. Заперла себя в клетке, и ладно бы в золотой, так нет же…
Что видела она от жизни хорошего? Ничего. Но тут снова являлся муж и смеялся, склоняясь лицом вплотную к ней, шептал: " А чего сама ты, Людка, хотела? К чему стремилась… "
И признавалась, нехотя, будто пытаясь соврать. Ни к чему она не стремилась. Ничего не хотела. И уж забыла, в какой момент так настало ей все безразлично в собственной жизни. Почему стала делать все на автомате, словно исполняя чьи-то приказы. Ведь права, наверное, Катя. Жила в своем мире, не видя ничего вокруг, сделав центром вселенной единственного сына.
Подруги? Так и не было их никогда. Где-то в начале пыталась она водить дружбу с сотрудницами, но потом… потом даже открытки на дни рождения как будто растворились во времени, растаяли.
Красивая одежда? Так покупалось все от нужды, от той скупой школьной моды, а больше-то ничего… Не хотелось красивых сарафанов, ни платьев на новогодние вечера. К чему на один раз? Поездки за границу или на море? Кажется, муж отбил охоту к ним в тот самый, в первый раз. Хотя, наверное, могла бы и поехать. Даже с синяками, просто ему назло. Но нет, смирилась, а потом и не мечтала даже. Не стала искать и сестер, хотя, конечно, можно было бы. В годы перестройки многое стало возможным, многое доступным из того, что должно было быть секретным. Были бы деньги и смелость, чтобы купить информацию. Но нет, не поехала даже узнавать. А к чему? Они ведь теперь совсем чужие. А у нее нет никого, нет родных, одна одинешенька.
Усмехалась сама над собой, снова и снова глотала горькие слезы, кляла себя, дуру, что такая трусливая, что душонка дрожала от всего, что могло вырвать ее из привычного мира. Оттого и огораживала свой личный ад трехметровым забором. Не только, оказывается, для того, чтобы никто и ничего об их семье лишнего не узнал, но и просто оттого, что другой она жизни боялась еще больше.
Катенька. Дура малолетняя, связалась ведь с ней. Пошла поперек, хотя, наверное, умная была бы — сбежала бы сразу. А эта — нет, посмела влезть в ее, Людины, нерушимые границы. Да не просто влезла, а жить с ними взялась, свет нести, радость, любовь. Вот за что ее больше всего ненавидела. За то, что с Костей любовь у них была настоящая, и цвела яркими маками день ото дня, словно и не происходило ничего плохого. И завидно было. Потому что своего мужа, Игоря, Люда не любила никогда. Ни капли. Боялась, пыталась уважать, привыкла в конце концов. Но любви даже не понимала. О чем это? Как это душу свою отдавать? Ведь это самое ценное. Тело? Вот, пожалуйста. Даже если будет больно, все заживет. Но душу — нет уж, увольте.
А Катенька? Она ведь и к ней со своей безграничной любовью лезла. Пыталась, как к матери относится. И ведь даже зная, что девчонка жила без родителей, отвергла ее. Ни разу за все время слова ласкового не сказала. Стыдно. Отчего сейчас вдруг? Потому что всю практически свою трудовую деятельность провела с трудными детьми. С теми, кому действительно любви не хватало. Но находила она для них и слова, и время. Учила, тянула, подбадривала. Всех до единого. Кроме Катеньки…