Страница 57 из 88
Раскладушка была добротная, сродни кровати. Еле донесла до дома, тяжелая. Нет, все-таки тропки нужны пошире, неудобно по узким топтаться, тем более что сугробы с каждым разом становятся выше и выше. И это еще тут, между дворами по пояс, а за калиткой, на просторе, давно сугробы поболее человеческого роста.
Дом встретил теплым духом - добрым, родным. Закрыть бы глаза и не видеть Её. Но нет, сидит так же в кресле, дремлет. Голодная, наверное. Но не попросит. Молчит.
Краюха хлеба не вчерашняя и даже не позавчерашняя. Естся хлеб долго, в охотку только пока теплый, из печи. Что еще есть? Сыр, масло. Пшеничная каша, разваренная, с маслом. Немного застыла, но если сдобрить молоком и подогреть, то как раз на двоих хватит. Господи, еще теперь думать, чем эту кормить. А то забот мало. Ладно тогда, с сыном жила. А сейчас? Чем ей обязана?
— Морозы, говорят, на неделю, а может и больше. Застрянешь ты тут, но не надейся, что тебе тут рады. Как только будет возможность, выпровожу.
— Хорошо, я поняла.
— Что ты поняла?!
— Что морозы. Давайте, я помогу.
— Сиди, не беспомощная уж я. С тарелкой каши справлюсь. Вот, чем бог послал. Особо не ждала гостей, не готовилась. Да если бы и знала, что ты приедешь, двери бы заранее закрыла.
Катенька промолчала. Ложку берет аккуратно, своими тонкими пальчиками. Хлеб обнимает жадно и ест тоже с аппетитом. Действительно, проголодалась. Молока что ли ей налить. Пока парное. Этого добра много, не жалко.
Тихо в доме. И трапеза тихая. Вот Фросенька говорит, высказаться надо. А как? Столько всего сказать этой дряни хочется, как бы саму удар не хватил. Тошнит. Не понятно от чего, от еды или от нервов. Кофе бы, хоть глоток. Но врач настрого запретил. А от трав уже воротит. И от молока. И от жизни этой поганой. Вот что ЭТОЙ дома не сиделось? Ведь ехала сюда в такую даль…
— Денег не дам, не мечтай. И доброго слова не жди. Ты во всем виновата. Одна ты. Не прощу тебя никогда. Как пережить эти дни, не знаю. Так что не лезь на рожон зазря. Вон, раскладушка от бабки Фроси. Постель свежую дам. Накормлю. На этом все. Поговорить если хочешь, то завтра. Может быть. Если я захочу. Хотя, сама понимаешь, слов добрых для тебя нет. А ругаться мне тоже не нравится, не умею.
— А я не ругаться приехала. Я помириться хочу.
— Помириться? Ну ты и… а не подумала ли, красавица, мне этот твой мир зачем? Мне что это даст? Костю вернет? Сына у меня отняла, теперь и мне в душу лезешь?
— Никого я у вас, Людмила Григорьевна, не отнимала. Вы сами нас выжили. И сыну своему вы житья не давали. Все время за него решать пытались! Лезли ведь в каждое дело, даже в то, какие цветом ему носки одевать. Он же…
— Ну и паскудная ты девка! Замолчи сейчас же, пока я тебе твою наглую морду не расцарапала! Ты думаешь, самая умная нашлась? Да ты хоть знаешь, как я с детства Костеньку своего выхаживала? Знаешь, сколько нам пережить пришлось? И потом, как тянула его одна, как перебивались мы, но ему я всегда самое лучшее, что могла… А ты? Ты кто такая? Брошенка, детдомовка? Пришла, на все готовое. Ведь ни пальцем не ударила. И жилье тебе, и мебель, и постель чистая. А ты хоть с собой ложку одну принесла, а тарелку? Ты ведь все моим добром пользовалась. Как будто я для тебя всю жизнь горбатилась! Ты хоть знаешь, как оно мне это все добро досталось?
— Так же, как и всем. А я вообще то ни на что не претендовала!
— Не претендовала? Так и жила бы там, где-нибудь, где ты до этого околачивалась! Нечего было в нашу семью лезть!
— Да вы сума сошли, Людмила Григорьевна! Какая семья. Ваш мальчик вырос давно, вам не кажется, что ему пора было уже свою семью заводить? Но вы как ненормальная, вцепились в него, будто до сих пор он у вас пуповиной обвязан. Хорошо, что у Кости характер, и он смог добиться всего. И профессия хорошая, и уважение коллег. А вы бы, наверное, своими желаниями его до инвалидности довели, лишь бы сопли за ним до старости подтирать…
— А знаешь, да! Да, Катя. Сейчас я и инвалиду ему была бы рада. Но он был бы со мной… Что смотришь? Что глазенки свои вылупила? Была бы ты матерью, понимала бы, что ради ребенка и жизнь отдашь. И не держала я его возле себя. Жизни только счастливой желала…
Выдохлась... Будто в грудь с размаху стукнули. Осела. Забилось горло сдерживаемыми рыданиями. Нельзя. Нельзя этой дряни слезы свои показывать.
— Хватит, Катя. Не могу больше. Потерплю, ради Кости. Не выгоню тебя на мороз. Я не тварь бездушная. Но от меня не жди добра. Всей душой тебя ненавижу, убила бы. Вон, раскладушка. Сама уляжешься. Завтра к председателю пойду, узнавать, когда вывезти тебя смогут. Молчи. Слышать тебя больше, погань такую, не желаю.
Каша съедена. Катенька кивает и молчит, притихла, прямо как школьница. Знаем мы вас таких, примерных. Пятнадцать лет с трудными учениками отпахала. Все такие ангелочки, глаза, как ясные звездочки. А за душой…
Смотреть на нее больше не хочется. Сейчас бы полежать минут пятнадцать, а потом уже и постель ей дать, и молоко определить в холод. И собачонке еды вынести, а то совсем о ней, бедолаге, забыла. Ладно хоть Петр соломы набил в будку. Дай бог, в такие морозы не окочурится животинка от холода. Вроде к собаке уже и привыкла, пусть живет.
Комнату повело, едва начала вставать. Что это? Давно таких головокружений не было. С осени. Просто нервы сдают. Сейчас, пятнадцать минут всего лишь, полежать, а потом за дела…