Страница 44 из 88
Вся жизнь ее после судов, разбирательств, следствия, тянувшегося не один год, превратилась… во что? Трудно сказать. Держалась только за сына. И положение-то было какое? Не уехать из города. И не продать квартиру - оформлена на нее и на мужа. С работы уволилась - стыдно в глаза было смотреть, да и не позволили бы ей остаться. Потому и заявление написала сама, заранее, до того, как поползут слухи. Только разговоры все равно были. И косые взгляды. И плевки в спину.
Костика пришлось перевести на домашнее обучение. Его психика такой нагрузки могла не выдержать. Помог все тот же врач из больницы, что лечил его от гастрита. Оформил язву, помог с инвалидностью. Комиссия, конечно, поставила диагноз под вопросом и через год скорее всего статус снимут. Но этого было достаточно. Даже, возможно, пошло на пользу их вынужденное затворничество. Да неужели она второклашку не выучит. Выучила, конечно. Даже больше, чем нужно. Аттестацию для перевода в третий класс он прошел на отлично. Хотя экзамены устроили ему там, будь здоров. Но он молодец, справился. Отстоял свое право нормально учиться. Да и за год они немного окрепли духом. Много читали, рисовали. Разговаривали. Выяснились и причины страхов и бессонницы Костика.
И каждый раз Люда чувствовала, слушая тогда и сейчас, вспоминая откровения сына, что в груди ее проворачивают старый ржавый нож. Корявый до безобразия. На три поворота.
Устроиться обратно в школу не решилась. Пошла поломойкой на хлебозавод. Там напросилась на вечернюю смену, когда было меньше конторских. Забирала с собой Костика, сажала его в теплой вахтерке, а сама шла бездумно елозить тряпкой по полу, отмывая серость в полутемных коридорах. Упиваясь своим одиночеством и болью, которую при сыне старалась не показывать.
Потом уже, после смены власти, когда вдруг дали добро на частные школы, кружки и различные обучающие центры, многие из школы побежали. На легкий заработок. На вольные хлеба. С преподавателями в школах стало туго.
И, словно и она, отбыв наказание, теперь снова стала нужна. Позвали сами. Дали правда Д класс, самых отщепенцев и хулиганов. Но Люда с ними быстро нашла общий язык. Сроднилась. Отчего-то чувствовала их боль и одиночество. И ученики, как ни странно, ее любили и слушались. Так и осталась практически на всю жизнь педагогом "для трудных детей". Не жаловалась. Со всеми работать интересно.
Единственной ее любовью, отдушиной, гордостью был сын. Отличник. Призер областных олимпиад. Спортсмен. Красивый, черноглазый, кудрявый. Красотою в отца пошел, не в нее, белобрысую. Рос как на дрожжах. Стремился к самостоятельности во всем. Конечно, с таким было легко. Но сердце материнское жало от тоски – еще чуть-чуть и птенчик ее станет настоящим орлом и вылетит из гнезда.
Она часто ловила себя на мысли, что так беззаветно любить нельзя. Что срастаться душою с ребенком, наверное, не стоит. Но ничего не могла с собой поделать. Подругами она не обзавелась. А родных, кроме Кости, и подавно не было.
Но он не обижался на ее порой излишнюю опеку. Смешно ворошил свой чуб, подмигивал, быстро целовал мать в щеку и даря ей свою самую обаятельную улыбку уходил. Туда, куда ему было нужно. Без лишних слов и ненужных разговоров.
А она оставалась дома, с любовью готовила обеды и ужины. Наглаживала его модные рубашки. И, кажется, даже носки. Отдала ему полностью спальню, предварительно сменив всю мебель и содрав все со стен до штукатурки. Ремонт Костя сделал сам, на свой вкус. И обставил по-своему.
А Люда, взяв пару комплектов постельного, переселилась в зал на старый диван. Вечерами подолгу читала книги. А потом еще по полночи бездумно таращилась в потолок.
***
После успокоительного стало легче. Если бы не Петр, она бы не пошла. Не смогла бы. Но он кружился, маячил, постоянно щупал лоб. В конце концов просто достал. Пришлось вставать. Одеваться и идти.
Дом председателя на другом конце села. Недалеко. Но улицы не чищены. Только прорубленные тоннели от двора до двора, и приходится петлять по ним, будто по лабиринтам. Изредка лают собаки из-за какого-нибудь угла, но самих не видно. И лишь их хриплый, надрывный голос разносится по снежным коридорам гулким эхом.
Петр идет неторопливо. Но сзади. Будто понимает, что больше всего ей сейчас хочется спрятаться. Душу терзает глупая детская радость от надежды. Вдруг там действительно кто-то из сестренок. Но червячок, взращённый нелегкой исковерканной жизнью, где-то зачинает в душе новую свою червоточину, наполняя ее недоверием и страхом.
Идти тяжело. Мороз, наверное, под пятьдесят уже. Все больше и больше крепчает к вечеру. Лицо, хоть и прикрыто шалью, но чувствует колкость раскалённого воздуха. Ресницы, облепленные инеем от собственного дыхания, норовят склеиться между собой. Раздражает. Ужасно. И это чувство помогает. Чтобы не останавливаться. Нужно просто быстрее дойти и уже разобраться, кто же сюда все-таки прикатил.