Страница 21 из 22
Так проходили дни.
Палачу редко приходилось тратить деньги. Только если на лекарей, да на покупку чего-нибудь этакого, что сложно было найти в лавке.
Так он и жил, непривязанный к деньгам, нередко забывая даже приходить за жалованием. У него не было семьи, у него не было ничего, и даже тратиться на хлеб не нужно было! Так он перестал верить в монеты, золото и серебро, ходящие по королевству…
***
Во время казней бывало всякое. Однажды обезумевший от горя седовласый мужчина из толпы бросился к Палачу, умоляя взять его жизнь, вместо, как оказалось, сына.
Мужчину оттащили, а через несколько дней после казни того самого сына – очень молодого, бледного, и обвинённого в воровстве, казнил Палач и скорбного оцта, который, не вынеся смерти своего дитя, напился , вступил в какую-то уличную драку и убил кого-то…
Глаза отца были счастливыми, когда Палач заносил над его шеей топор.
***
Или – вот. Клеймили одну крестьянку. Клеймили за то, что она, вроде бы, пыталась навести порчу на скот. Палач же чувствовал, что там на каком-то уровне была личная неприязнь, потому что крестьянка была крепкой, молодой и прекрасной. Клеймо же – хуже смерти.
Когда твое голова слетает с плеч или тело, дрогнув, замирает в петле, ты мертв и мертв однозначно. Когда у тебя на лбу стоит клеймо – ты теряешь всякую позицию в обществе и становишься ниже и презреннее палача. Забудь о друзьях, о работе – обо всем. Выживай так, как знаешь.
И даже закон более не поверит тебе, если ты пожалуешься на то, что кто-то наносит тебе вред или грозит…
Палач, клеймив, не выдержал. Он вытащил из-за пазухи мешочек с серебром и пытался украдкой дать его крестьянке, но она отшатнулась от него, как от прокаженного и плюнула ему под ноги, не взяла монет. Хотя, прокаженной была в эту минуту она сама – нужно было только это осознать.
Подбирая смятые грязные юбки, крестьянка убралась…и она не знала еще, как круто изменилась ее жизнь и все, даже самые близкие, больше не сядут с ней за один стол.
***
Палач был профессионалом. Но, что еще более значимо – он был милосердным человеком.
Связывая руки преступникам и преступницам, он не причинял боли, умело избегая ее. знал, как убить сразу и точно любым из предложенных методов. Знал, как облегчить смерть, применяя для этого маленькие хитрости вроде спрятанного колышка в петле виселицы, которое пропарывало шею, если удушение выходило медленным и мучительным, и многое другое, профессиональное…
Палач имел то самое, непонятное многим милосердство, которое еще больше пугало народ, но связывало его с помощниками чем-то большим, чем служение закону и смерти.
Помощники, как правило, имели проблемы с алкоголем и менялись, не выдерживая каждодневных пыток и казней.
***
Палач узнал во взрослом рыжем мужчине вихрастого мальчишку, который жил от него через улицу еще в детстве и часто дразнился:
-Сын палача! Сын палача!
Именно этот вихрастый мальчуган задирался с ним больше всего, не принимал ни в какие игры и другие дети следовали этому примеру.
Палач должен был отрубить руку вчерашнему мальчугану. Отрубить за воровство. И он сделал это со сдержанностью и тактом, не неся в своем сердце никакой ненависти или жалости. Есть преступление – есть закон, дознание, следствие и наказание.
Палач не ведет следствие. Палач не пишет закон. Палач даже не голосует за него. он только делает то, что ему велят.
Пекарь печет, солдат воют, швея шьет, а палач – карает.
***
Палач не дрогнул, когда казнил сестру своей покойной жены. Она билась, кричала, безумная, цеплялась за жизнь. Ей не хотелось умирать, она была молода, прекрасна и полна жизни. Палач не знал, насколько справедливо обвинение этой женщины в отравлении мужа, но это было не его задачей.
Он не брал на себя грех. Он был только орудием. Кто-то другой изобрел виды смерти, виды наказания, виды клейма и придумал исполнителя. А потом стал презирать его. из трусости, снимая со своей души вину, чтобы не терзаться: а было ли все верно узнано, доведено и проверено? А имею ли я право решать о чужой жизни? а все ли предусмотрено?
А тут…совесть чиста. Не он, некто призрачный убил того или иного человека! Нет, не он! Это сделал Палач!
***
К жертвам – сочувствие.
Если они молоды, если они красивы, то вне зависимости от их преступлений, всегда найдется сочувственный вздох и взгляд.
Вор? Убийца? Отравительница? Грабитель? Налетчик? Неважно… кто-то всплакнет – пусть и лицемерно, но все же, проявит некое понимание, а кто-то покачает головой и скажет:
-Такие времена!
Как будто бы время оправдывает преступление.
А если же речь идет о памфлетистах, что порочили имя короля, о мятежниках, то тут обычно шум. Тут всегда нет равнодушия.
Кто-то грозит и предлагает кару еще более страшную, чем предписал закон. И даже Палачу становится иногда жутко.
А многим сочувствуют:
-Он не виновен!
-Да так им всем и надо!
-Ну, я вас всех…
Бывает и самосуд. Тогда Палач остается без жалования за эту смерть. Но и это не его вина. Это вина стражи, что не доглядела, вина тюрьмы, вина судов.
Палач работает только с теми, кто поднимается на эшафот по скрипучим подмосткам.
***
Перед смертью люди ведут себя по-разному.
Многие храбрятся, многие сыпят оскорбления в толпу и Палачу, страже… есть те, кого парализует страхом и таких приходится приносить или пинать (как повезет со стражей!), для наказания. Есть те, кто спокоен, есть те, кто равнодушен и кто откровенно безумен, бросается в исступлении к смерти, словно бы дождавшись.
Кто-то льет слезы. Кто-то плачет, кто-то молит, а кто-то угрожает, пытается оправдаться.
Только Палач не принимает решения. Он отпустит, если ему велят и снесет голову, если получит такое указание.
Но осужденные этого не понимают. Они вообще бывает ничего не понимают, видят только Палача перед собою и чудится им, что перед ними высшая сила.
***
Палач ведет журнал. Каждый день, кропотливо, аккуратно, записывая имена, преступления, вид наказания.
Каждый месяц же, к концу, получив полное жалование, он подсчитывал в другом журнале, пользуясь первым, сколько было клейма, сколько мужчин и женщин, сколько было колесований, сколько было снесено голов мечом, а сколько утоплено…
Каждые три месяца он записывал в третий журнал подсчеты из первого журнала, считая все то же самое, но уже за три месяца. В четвертом журнале – за полгода. В пятом – за год. В шестом – за пять лет…
Потом эти пять лет объединились со следующим пятилетием, и Палач завел себе седьмой журнал.
Собирая имена и даты, он не верил, что все эти люди настоящие, были настоящими и были живыми. Не верил, что это была его рука.
***
Когда пришла старость, Палач обрадовался. Он не боялся смерти и сделался к ней равнодушен. Давно уже не казнил и не наказывал сам – у него были помощники, которые брали на себя эту работу, а ему оставался только надзор и тревожное вглядывание в измученные лица: достаточно ли он выучил своих помощников милосердию?
А еще Палач смотрел в эти минуты в толпу и находил все то же на лицах: успокоение, злорадство, отвращение, ужас…
И интерес. Тошнотворный интерес к страданию.
В те минуты Палач мысленно звал и свою участь.
***
Участь пришла тихо, быстро и милосердно, как будто бы благодаря за милосердие Палача при жизни.
Он как-то судорожно вздохнул и завалился на бок, во время своего скудного ужина. На утро его окоченевшее тело было найдено старшим помощником.