Страница 2 из 16
Это было правдой. Я даже ощутил прилив зависти к этому человеку, к Леа Моро! Мне тоже захотелось мучительно рваться к какому-то городу, к какому-то месту, желать оказаться в нем, вспоминать и видеть его во сне. Но я посетил девяносто три города в разных точках земли, включая город, где родился и нигде не чувствовал ничего, кроме, как выразился мой собеседник «набора достопримечательностей».
А передо мною сидел человек, оторванный от своей родины и желающий вернуться назад, и любящий (о, как горели его глаза этой тоской расставания!), то место, где шла его жизнь.
-Давно вы были в Страсбурге? – теперь мой голос был тихим и я сам поразился этому обстоятельству.
-Семнадцать лет назад, - не то слова, не то шелест каких-то тлеющих страниц души. – Скоро я вернусь. И останусь с ним до конца своей жизни. я был во многих местах, во многих городах и странах, но обстоятельства…чертовы обстоятельства.
Я сидел тогда, пытаясь представить какое-то место, по которому бы тосковал так сильно. Наверное, я очень глубоко ушел в свои мысли, потому что не ощутил и не вспомнил, как исчез мой странный собеседник – Леа Моро, и как объявили о посадке на рейс. Я услышал только с третьего объявления и поспешно, встряхиваясь и поражаясь пустому креслу рядом с собою, схватился за сумку и заторопился…
Я так и не спросил у своего случайного знакомца, куда летел он и вообще не успел толком ничего спросить, но в Страсбурге я остановился в самой маленькой гостинице и впервые пошел не по туристическим местам, которые мне так нарочито пытались предложить к посещению, а по улицам, пытаясь представить, что творилось на этих улицах.
И почему-то приходили воспоминания, которых, как я думал, во мне раньше не было. Где-то здесь, пока не было города, свирепствовал Аттила, потом были договоренности о дележке территорий и это место было передано Священной римской империи… что было дальше? Первые соборы, монеты, робкие попытки к созданию города, университеты – путь крупного и старого города. переход к власти Франции, а потом...где-то здесь ведь впервые была исполнена "Марсельеза"?
Впервые стало прискорбно тогда от того, как мало я имею представление о духе истории, который безжалостно хлещет города. Последнее, что я мог сказать наверняка, что Страсбург был под оккупацией во Второй Мировой…
И это всё один город. И сколько таких городов, где я проходил, совершенно бездумно – знать не хотелось ни тогда, ни теперь.
А потом, в одном из закоулков я услышал уличного певца – хриплого, как большинство уличных певцов вообще, но при этом совершенно удивительного.
Он пел о Страсбурге. И каждое слово в этой песне было мне уже знакомо:
-Я знаю, что помнит каждый проулок
Мои блуждания и мои мечты.
Страсбург за тысячи прогулок
В меня прочно впечатал свои черты…
Вспомнился не шедший из моих мыслей Леа Моро. Наверное, Страсбург обладает какой-то своей, особенной силой, и в самом деле вкладывает свои черты в преданных жителей, что те потом, даже убегая из него, не могу прогнать очертания города из памяти.
А может быть, такими чертами обладает любой город?
-Я песню тебе спою о нём,
Ты будь тише плеска сонных вод.
«Страсбург!» - в груди, как огнем.
«Страсбург!» - под сердцем свод.
Этот проулок был тихим. И я был там один для этого уличного музыканта. Но он пел не для меня, не в надежде перехватить пару евро. Он пел для этого проулка и для себя самого. Даже если бы проулок был вообще безлюдным, или он стоял бы на пустой площади – он пел бы также. с хрипотцой и самобытностью. Потому что песня его предназначалась городу, а не людям.
-Я спою тебе песню про камень,
Про улицы, где понял, что мечтой горю,
Про сердце и его тоскливый пламень -
Я о Страсбурге тебе спою.
Строки закончились. Исполнитель взглянул на меня, словно бы удивляясь тому, что его слышали. И лицо его имело те же одухотворенные и возвышенные черты, что и Леа Моро, когда он говорил о Страсбурге…
-Это было прекрасно, - деревянной рукой я попытался нащупать кошелек, чтобы выдать заветные евро, но уже понимая с досадой, что нет такой цены, которая устроила бы меня. здесь было что-то другое.
По-прежнему мне непонятное. То, что вызывало во мне зависть.
-Спасибо, месье, - ответил музыкант спокойно. Я вытащил несколько купюр на удачу. Бросил их в шляпу, стоящую перед ним. Он кивнул с благодарностью и достоинством, а я, устыдившись неожиданно чего-то, спешно покинул проулок, смущаясь и оглядываясь, раздражаясь и досадуя, сам не зная, от чего бегу, оставил проулок, а через день – и Страсбург.
И только через три недели, блуждая по Варшаве, я вдруг понял, что ищу в ней черты Страсбурга.
Клянусь, что я улыбался!
2. Домовая
О том, как я появилась, сказать не могу. Откуда пришла – тоже не знаю. Я вообще мало что знаю из прежней, доквартирной жизни. Говорят, что сначала, когда строился только этот дом, меня еще не было на свете, а потом я просто появилась.
Появилась в Управлении. там мне вручили толстенную инструкцию и сказали, что я теперь Домовая под номером 37-17-ОС2, что означает, что меня привязали к трехкомнатной новостройной квартире и мой долг помогать каждому владельцу жилья, оберегать от мелкого домашнего зла и вредителей.
Самое главное в этом было не попадаться на глаза жильцам.
-А еще, ты молода, - кашлянул с каким-то смущением седовласый человечек, что выдал мне инструкцию, - не привязывайся к ним. Больно будет.
-Почему? – спросила я с изумлением, с трудом удерживая в руках толстенную инструкцию.
-Они уйдут. Все они уходят. Будут другие и тоже уйдут… - седовласый человечек отвел глаза.
-Куда они уйдут? Да и зачем? Я буду заботиться о них! Честно-честно!
-Уйдут. – с убеждением промолвил человечек, хлопнул меня по плечу, - бывай, Домовая 37-17-ОС. Не попадайся, не привязывайся и береги их.
Странный какой-то!
Я дернулась, было, следом за ним, но открыла глаза и оказалась в трехкомнатной квартире, в которой заключен был целый мой мир и вся моя служба. Я должна была быть невидимой, я должна была беречь своих людей, жильцов…
И тогда я еще не знала, что самое сложное будет в пункте «не привязывайся». Пока я коротала время за изучением инструкции, в дверях заворочался ключ, и сердце мое радостно оборвалось: сейчас я увижу впервые своих людей!
Тогда я не знала, что будет так больно, что я и описать не смогу.
***
А было их четверо. Четверо моих жильцом, которых я полюбила с первого взгляда, едва они вошли в нашу квартиру, обрадованные, груженые какими-то сумками и ящиками. Они были счастливы, а я, хоть и отнеслась к ним с настороженностью, уже ликовала – такими они казались славными!
Четверо…
Первый был худым, веселым. Его глаза лукаво поблескивали через оправу очков. Он постоянно шутил, отзывался на: «Сережа!», и обнимал двух других, а третьего постоянно почесывал за ухом. Вторая была высокой, стройной и очень красивой. От нее пахло какой-то сладостью. Лицо ее оставалось усталым, но губы трогала улыбка. Имела Вторая два имени: «Мариш, ну чего ты?», сказанное «Сережа!» и еще: «Мама»…
Второе мне нравилось больше. От этого имени веяло чем-то очень теплым и знакомым. Мне было немножко тоскливо и хорошо, когда я слышала это «Мама!».
А третья – веселая, юркая, подвижная, крутилась, словно юла. Она отзывалась на «Света!», произнесенное «Сережа!» или «Мама».
Света понравилась мне сразу же больше других. Больше всего мне хотелось обнять ее, но я знала. Что воздух не обнимается, а становится видимой мне нельзя – в инструкции запрещено. Тогда я решила, что буду беречь Свету больше, чем других.