Страница 13 из 16
-Народ нелогичен. Он желает освободиться от тиранов, но провозглашает новых, - возмущается Бюзо.
-Это от жажды мести, - предполагает Шарль.
-Вы неправы, - возражает Жером. – Народ жаждет хлеба. По большей части ему плевать, кто правит, пока он хочет есть. Набейте их животы хлебом, и они станут думать, а пока…
-Так это у всех, - разводит руками Шарль, - мы тоже голодны, но мы…
-Нас меньше. И мы гибнем. Их больше. Они живут. У них дети. У них семьи. У них дома. Они не мы. Они не могут все оставить, не могут бежать так, как бежим мы от наших домов, жен и детей. Мы оставляем на произвол судьбы все, что имеем, даже самих себя, но не оставляем Францию. Выживанию предпочитаем гибель… так может быть, с нами просто что-то не так? – Петион редко произносит пылкие речи в последние дни, но если произносит, они трогают за душу.
-Конечно, с нами что-то не так, - ехидно вворачивает Франсуа, - мы выпили столько этого дрянного вина, но все еще живы!
Шарль выдавливает улыбку и украдкой меняет ломоть своего хлеба, который побольше, на более маленький кусочек Бюзо.
***
-Вы оба знаете, что я разделил бы с вами все! – заговаривает Бюзо в очередной неясный, не то вечерний, не то дневной час. Когда стоит непогода и небо темнеет от туч, в комнате с заколоченными окнами еще темнее, чем прежде.
Он произносит это неожиданно. Впрочем, эти трое не всегда должны говорить, чтобы продолжать свой разговор. Они научились молчать, понимая друг друга без слов. Они научились говорить тишиной.
-Знаем, Франсуа, - осторожно подтверждает Шарль, переглянувшись коротко с Жеромом. Оба встревожены: горячность Бюзо им известна, они боятся за новый его срыв.
-Но у меня ничего нет, - продолжает Бюзо, зная, что скрывается за взглядами его друзей.
-И у меня только то, что на мне, - пытается отвлечь Петион. А на нем – худая куртка, лопнувшая в трех местах, штопанная его не очень умелыми руками. На нем худая обувь, видавшие гораздо лучшие дни брюки…
-На мне и во мне, - подтверждает Барбару. Он тоже выглядит не лучше. На нем еще держится молодая красота, но в глазах уже прочно живет печаль и тоска. Тоска, с которой не по пути молодой жизни!
И от этой тоски в его глазах и Петиону, и Бюзо, которые старше немного по годам, но по ощущениям на целую жизнь, еще хуже.
-И у меня не предвидится поступлений, - продолжает Бюзо, сглотнув комок в горле. – И всё, что я могу разделить с вами, это тяготы. Тревоги, оскорбления, унижения, и, если придется, смерть…
-Я буду счастлив разделить это, - Шарль не колеблется, - разделить с вами!
-И я буду счастлив и горд, - Жером осторожен. Ему видится еще подвох. Но он не сомневается в своем решении.
-До смерти, - кивает Франсуа, протягивая руки к соратникам.
-До жизни и смерти, - Шарль молод и у него еще есть надежда.
-У нас остается память! Наши славные дни, - одновременно говорит Петион.
Так проходят последние минуты.
Примечание:
Франсуа Бюзо - застрелился в июне 1794 года. Ему было 34 года.
Жером Петион - его труп был найден рядом с трупом Бюзо, полусъеденный волками. Он отравился (или застрелился) в возрасте 38 лет.
Шарль Барбару был схвачен при неудачной попытке застрелиться 18 июня 1794 года. Раненый, с раздробленной челюстью, он был казнен 25 июня 1794 года в возрасте 27 лет.
11. Сын мой…
-Сын мой… - одно то, что отец заговорил с ним так торжественно и официально, уже сказало Карлу о том, что разговор будет неприятным. Он предполагал, что будет что-то дурное, но, тем не менее, когда это дурное наступило, был очень удивлен и разочарован. Всё как-то казалось ему легче.
Обычно отец вообще не заговаривал с ним. Карла это даже устраивало. В такие дни ему нравилось представлять себе, что никакого отца у него и вовсе нет.
«Лучше никакого, чем этот!» - думал Карл.
Но реальность иногда жестоко возвращала юношу на землю. И тут ему не нравилось.
В реальности его отец – обычный, плохо образованный работяга, возвращался домой с запахом грязи, нищеты и пота. Своё одиночество отец топил в бутылке дешевого пойла, что, в конечном счете, добавляло в их бедную и облупленную жизнь еще и запах перегара и недавней рвоты.
Беспросветность жизни Карла раздражала до зубовного скрежета. Он хотел вырваться из этой жизни любыми средствами, чтобы никогда не быть таким, как отец.
Учеба давалась Карлу с трудом, но он упорно занимался, стараясь не отвлекаться на позднее возвращение отца домой. А тот приходил, шумно плескался минут пять в ванной под ледяной водой (горячую им нередко отключали за неуплату), затем неожиданно тихо ел холодный скудный ужин, экономя электричество для разогрева или просто не находя времени для еще хоть какого-то минутного ожидания. Пил…
Напившись из дешевой тары какой-то мутной дряни, от одного запаха которой всё живое должно было умирать во всей ближайшей округе, отец шел спать, робко заглядывая в отделенный в общей комнате угол сына. Карл делал вид, что никакого отца у него за спиной нет и тот, постояв немного, шел на свой продавленный диван и пьяно засыпал.
Карл после этого сидел назло ему еще с четверть часа, а затем шел и ложился. Утром, проснувшись, находил уже пустой дом, да пару бутербродов для себя, приготовленных отцом. Есть эти бутерброды было невозможно хоть сколько-нибудь нежному желудку. Ветчина отдавала пластиком, а хлеб был заветрен.
Но нежность желудка не для бедняков.
Карл твердо решил оставить всю эту жизнь однажды и теперь, когда оставался ему только один вечер, отец вдруг выдал свое: «сын мой…»
И от одного звука его голоса Карла сморщило. Карл слишком сильно ненавидел отца за эту нищету, за отвратительный запах, за отсутствие амбиций, за смешные и глупые ошибки в словах, за то, что он вообще есть.
Про мать Карл ничего не знал. Отец никогда не рассказывал ему ничего, кроме того, что она была красива, но не было ни ее фотокарточек, ни ее писем, ни школьного ее аттестата – ни-че-го. Словно и ее самой не было.
Но Карл мучительно хотел представлять, что она была женщиной прекрасной, очарованной по какой-то глупости его поганый папашей.
-Чего тебе? – грубо отозвался Карл, даже не делая вид, что будет пытаться быть вежливым. – Чего тебе… «отец»?
И в этом «отец» было столько презрения, столько ядовитой желчной ненависти. Ни у кого, кто слышал бы этот тон не должно было остаться никаких сомнений - отца у Карла нет. Нет и не может быть! Была бы его воля, он вообще бы выбросил за ненадобностью это слово в мусорный бак вместе со всеми отцами…
Но он не мог.
Отец был трезв. Смотрел мутно, тускло, но был в адеквате. От него также, как и всегда несло потом, грязью…
Но в глазах его впервые Карл заметил что-то скорбное. И это разозлило.
-Чего тебе? – грубо повторил он.
-Уезжаешь? – тихо спросил виновник всех карловых несчастий.
-Да! – Карл, собиравший сумки (что оказалось делом куда более быстрым, чем он предполагал, ведь вещей оказалось ничтожно мало), почти выкрикнул это. – Да, я уезжаю! И… никогда не вернусь!
Карл верил в это. Он четко знал, что стоит ему ступить за порог, как начнется какая-то новая, совершенно удивительная жизнь, где не будет места пластиковой ветчине, запаху перегара, угрюмой фигуре отца. Стоит ему покинуть этот проклятый затхлый рабочий город, где сотни отцов походят друг на друга неотличимыми тенями, и он станет другим. И он увидит краски, которых прежде не видел.
И всё, совершенно всё будет хорошо.