Страница 9 из 14
Но как выбрать?
Падение друга неизбежно. Нельзя быть настолько любимцем народа, нельзя быть настолько ловким в делах и иметь при этом знатную кровь – можно нарваться на проблемы и, видит небо, друг его нарвался. Не убежит, не скроется. Все равно, Советник или кто-то еще, но кто-то приведет план Короля в исполнении, кто-то обрушит этого исполина.
Вот только не хочется быть к этому причастным.
Друг спас ему жизнь однажды. Не раздумывая, защитил от наемного убийцы, подосланного другим, менее удачливым и менее тактичным Советником. Друг был рядом, когда умерла его дорогая жена и когда его дочь по политическому соображению была отдана за три моря в жены вынужденному союзнику.
Советник не пожалел родной крови для Короля. Знал, что так надо. Но дочь его все равно ждало выгодное замужество, расчетливый брак, союз…
Но друга предусмотрено не было. Он был рядом, когда Советнику остался только долг перед короной и годы жизни, годы верной и преданной службы.
Предать эту дружбу? Нужно, но сможет ли он? Впервые Советник чувствует, что не всесилен. Впервые замечает, какой высокий потолок в этой Зале, как сильно он давит на макушку, на человека, указывая ему, слабому и ничтожному, его место.
Ты никто. Над тобой потолок, с которого смотрят предки твоего Короля. Смотрят сурово, готовые судить твою преданность.
А ты – человек. И дружба твоя…человеческая. Разве остается это возле трона? Разве остается что-то, кроме долга, когда ты приносил присягу своему Королю?
Хочется уйти. Хочется даже сбежать. Броситься прочь, не взирая на древнюю кровь, на предков, что служили, на имена и титулы, на воззвания, на все… убежать так, чтобы никто никогда не нашел, в том числе и друг.
-Я повторяю свой вопрос, - голос Короля уже не так тих. Король не понимает причины промедления. Он не может взять в толк, что вдруг в преданном его слуге покачнулось? Где это привычное: «да, мой Король»?
Почему молчание?
А в горле Советника комок. Он понимает, что своим ответом он выбирает славу своего рода и как это кажется ему вдруг глупо, что именно он должен выбрать за весь дальнейший род и выбрать именно сейчас, именно сегодня, когда за окном греет ласковое весеннее солнце, когда разливается томительная нега ленивого дня.
Почему молчание?
Собственная смерть кажется Советнику выходом, но он с этим опоздал. Все равно придется выбирать. По щелчку пальцев, стоя перед Королем, не умрешь. Остается мучительная жизнь.
Советник сглатывает. Комок опускается куда-то в желудок и стягивает узлом все внутренности. Зрение обостряется до предела и каждая морщина на лице Короля теперь видна Советнику, и даже этот чертов потолок, с которого глядят предки его господина, вдруг оказывается в мелких трещинках.
Это раньше он, Советник, просто был слеп и не видел. Просто не поднимал головы.
Советник прочищает горло, еще раз оглядывается на окно, переводит взгляд на короля, и только после этого отвечает…
8. Он стоит у зеркала
Он стоит у зеркала, мутного, как вся его душа, пыльного, как все его прошлое, и пытается в выцветшей, неровной зеркальной глади разглядеть хоть что-то от себя.
И не узнает.
Его ли это глаза? Какого они вообще были цвета до того, как ему пришлось быть не собой? Зеленые? Голубые? Желтые?
Люсьен не помнит. Он вообще ничего не помнит от прошлой своей внешности и жалеет лишь о том, что не может также легко забыть о том, откуда шел его путь.
Он никогда не знал своих родителей и не знал, откуда шёл его род. Даже сейчас, с его могуществом и легким помешательством, Люсьен не мог установить этого. Слишком много воды уже утекло, слишком многим пришлось пожертвовать.
Если говорить честно – он предпочел придумать себе осторожно, аккуратно, шаг за шагом, деталь за деталью, новую историю. И даже имя «Люсьен» было создано им уже позже.
Родители, которых ему так и не довелось узнать, оставили его маленьким в коробке (деревянной коробке из-под яблок), возле дверей полунищего театра. Люсьен пытался понять, почему именно театр? Почему не цирк, в конце концов? Не рынок? Не монастырь?
Но факт оставался фактом. Владелец театра – вечно нетрезвый, пахнущий дешевым табачным дымом господин Эбер однажды вышел утром из своей гримерки, где и спал, не имея собственного дома, и наткнулся на ящик…
Господин Эбер не любил яблоки и сюрпризы, но заглянув в ящик, в котором что-то трепыхалось, он проклял, что там все-таки не яблоки.
Труппа, собранная из таких же бродячих и почти что одинаково бездарных, пропитых, циничных, но вместе с тем каких-то особенно милосердных (как и все нищие), людей, решила единогласно: оставить это существо!
-Нам самим есть нечего, - попытался воззвать к ним Эбер, - а за ребенком нужен уход!
-Я возьму его, - решительно задвинула Эбера поседевшая раньше своих лет от тяжелой жизни и бесконечных романов, которые никогда не заканчивались чем-то иным, кроме как скандалом и пьянки, Сета.
Эбер с сомнением оглядел Сету. Она никогда не производила впечатление обязательной женщины, легко пропуская репетиции, пачкая редкие костюмы, забывая текст и, как-то по-идиотски кривясь, когда забывчивость снова схватывала ее на сцене. Но делать было нечего. Других охотников не было.
-А за еду не переживай, - вступился за Сету сильный, словно медведь, Отор, про которого можно было сказать так: сильный, но глупый. Отор не умел читать и писать, зато легко, на раз-два гнул лошадиные подковы, проволоки и вбивал колья шатра без молотка, одними кулаками.
-Не переживай, - поддержала и Отора тоненькая девица - Мари, на которую Эбер ставил больше всего. Девица обладала всеми нужными чертами для нищего театра: была нагловата, хитра, ловка, и обаятельна. Она читала о любви дрожащим голосом, картинно рыдала, но зрителям ее дешевизна нравилась – чудно дело!
-В конце концов, сами недоедим, - закончила Мари, победно оглядев всех вокруг, ожидая, что кто-то выступит против. Против никто не пошел, так как за оскорбление Мари и даже слово против ей (всем, кроме господина Эбера), могло прилететь от пудового кулака Отора.
Так и порешили.
-Все равно он помрет быстро, - посетовал, глянув в коробку, старый фокусник Чампан.
В тесную гримерку Сеты втиснули на туалетный столик, изъеденный жучком, коробку из-под яблок, в которой мирно посапывал найденыш. Саму коробку выстлали старым костюмом, а когда ребенок проснулся и тоненько захныкал, переругиваясь, отчаянно кляня друг друга, труппа смогла налить ему немного теплого молока и ребенок, на редкость спокойный, снова заснул.
Слова фокусника Чампана не сбылись. Ребенок, нареченный общим решением труппы красивым андалусским именем «Изидор», не был подвержен ни одной болезни. Он бегал босой по траве, мокрой от дождя или смерзлой от раннего инея, но у него даже горла не болело. Неприхотливый в пище, аккуратный и ловкий, он быстро рос, радуя всю труппу и даже господина Эбера, который даже расщедрился и выделил мальчику целую комнату, отделив кусок от своей тонкой стенкой.
Изидор стал любимцем, общим ребенком нищего театра. Он был на подхвате. Стирал костюмы, переписывал строки для актеров и понемногу так обучился грамоте. Он кормил лошадей, разносил дешевое вино, носился на рынок, научился подшивать распустившиеся кружева, даже шить и вязать…
Изидор чувствовал, что обязан этим людям всем. От него не скрывали, что он был подброшен, что его родители неизвестны и что сам он – нечто странное, но уже свое, привычное, родное. Днем Изидор гнал странные мысли и образы, приходившие к нему, но ночью…