Страница 12 из 19
-Amour sacré de la Patrie,
Conduis, soutiens nos bras vengeurs…
Камиль Демулен торопится, но он научился давно невольно отмечать голос улиц, а потому отмечает и то, что сейчас ему не хочется слышать. Он невольно улыбается – святая любовь к родине должна вести и поддержать руку мести – браво! Браво!
Он знает опасную идею, что бродит в зале Конвента: каждый гражданин обязан не только иметь добродетель к родине, но и доказывать ее!
Это еще не сказано, но будет однажды брошено, и тогда…наверное, тогда, гильотина не даст снова спокойного отдыха тем, кто живет рядом с площадью.
-Liberté, Liberté chérie…
Свобода, свобода! Дорогая свобода!
Камиль Демулен знает, что это слово уже изменяется так, как угодно ловкости пера и ораторскому искусству. Свободой можно оправдать слежку, шпионаж, доносы, интриги, оскорбления, жестокость – все, что угодно.
Свобода – из святой истины, из ангела, который должен был явиться на спасение нации, становится в некоторых руках орудием для обогащения и для сведения счетов.
Об этом ли мечтал Камиль? Об этом ли грезил он и те, кто был с ним рядом?
Невольно приходит осознание, что бороться за свободу – это еще не все. Сбросить цепи не самое сложное, ведь когда общий враг, объединение гарантировано. Когда же общий враг становится пустотой, начинается раскол.
И в этом расколе вдруг обнаруживается, что идея, которая имеет общий исток, вдруг видится каждому по-своему. И вспоминаются вдруг методы, и давние обиды…
Марату вот, например, умудрились тут припомнить о том, что он еще четвертого августа в восемьдесят девятом требовал вернуть титулы дворянам. Робеспьеру припомнили неосторожную фразу «Я устал от революции», которую он обронил где-то в кабинетах Тюильри. Дантону припомнили очередную ускользнувшую ссуду…
Оказывается, что революция помнит все. Она жестокая, и в этой своей жестокости очень памятлива.
Демулен знает, что за ним много, о чем можно вспомнить, о чем можно угадать и то, что можно вывернуть и он чувствует, что очередь дойдет и до него, но до того момента он рассчитывает еще на то, что ему удастся что-то изменить, совершить, быть может.
Он не умеет отступать. Да и куда? К кому? Он столько раз менял стороны, в чем его тоже уже заметили, что никто уже не верит, разве что…
Камиль Демулен остановился, будто бы налетел на невидимое препятствие посреди улицы. Слева тянуло гнилой сыростью, и этот воздух был так силен, что вынуждал всякого проходить как можно быстрее, но сейчас Демулен даже не ощутил ее, так проста была идея, пришедшая к нему.
И именно она, как надеялся Камиль, должна была раскрыть ему выход, найти новую дорогу и избавить нацию, избавить любимый Париж от той единственной дороги, что вырисовывалась в мрачном воображении Демулена. Это была дорога к склепу, дорога, по которой суждено было пройти замаранной кровью, грязью и нечистотами свободе, за которую так бились.
Но вот – спасительное озарение! Есть еще вариант. Есть еще возможность, главное, чтобы было время.
Милосердие, к которому он призовет, должно спасти Францию от полного раскола и кровавой диктатуры, что желает укрыться за вуалью свободы.
Камиль Демулен возвращается в реальность, он бросается наперерез, через улицу, не замечая раздраженных и удивленных взглядов попадающихся по пути граждан. Минута, две, три…как же далеко он живет!
В свой дом он влетает, едва не сбив с ног мгновенно побледневшую Люсиль.
-прости, любовь моя! – он спешно целует ее и уже торопится в свой кабинет.
-О, ради бога! – не выдерживает Люсиль, но поспешно закрывает дверь. Ей хочется войти к мужу, но она не смеет – уже знает, прекрасно знает, что он не выносит, когда к нему входят, когда он вот так охвачен каким-то порывом. Даже если он этого и не покажет, Люсиль слишком хорошо знает мужа.
Тем временем, дойдя до спасительного своего кабинета, Камиль Демулен наспех царапает пером, от нервности едва не ломая его, несколько строк. Чернила сохнут долго и есть еще время подумать, есть еще время отступить, но отступления для Камиля нет. давно уже нет.
Он складывает лист пополам, потом еще раз пополам и выводит уже более твердо: «Ж.Ж. Дантон».
Отбросив записку, Демулен прикрывает глаза. Он пытается вернуть себе спокойствие. Он верит, что поступает правильно, но ведь и раньше, до этого, тоже верил, и только оглянувшись назад, замечал вдруг ошибки на радость крючьям совести и метания?
Снова приходит воспоминание от той эйфории, когда все только началось! Ах, как весело тогда все началось. По улицам смех. По улицам песни. По улицам шепоты, крики и вознесения. Повторяются речи и радостны объятия граждан.
Сегодня речи остались. Сегодня остались крики и шепоты. И речи все еще живы, но тогда было весело. Сейчас – страшно, жутко и почему-то холодно.
Ах, как весело все начиналось…
9. Белая Дама
Скорбь – непрерывная и непрекращающаяся, не имеющая никакого выхода и никакого утешения, одиночество и забытье при блистательном дворе – все это состарило Луизу Лотарингскую, вдовствующую супругу Генриха Третьего гораздо быстрее, чем делало то беспощадное время.
Титул королевы, пришедший к ней с неожиданным браком (о, могла ли она подумать, будучи юной девушкой, дочерью графа де Водемон о том, что когда-то будет королевой?), растворился в небытие, распался песчаным замком со смертью Генриха и Луиза, утратившая к тому времени всё, кроме веры в Бога и любви к уже покойному супругу, удалилась в белизну теневых траурных одежд.
Разом всё стало вдруг для нее бессмысленным и пустым, она доживала свои годы, а ведь была еще не стара! Мать же Генриха, великолепная Екатерина Медичи, к примеру, когда была ровесницей Луизы, только-только начинала входить в силу…
Входить в силу. Да, Луиза Лотирингская понимала, что всегда была слаба. Генриху, ее любимому Генриху предлагали множество невест, начиная от племянницы самого Генриха и заканчивая вдовой своего же брата Карла Девятого и шведскими принцессами. Но он, хоть и был молод, прекрасно знал и мать, и двор, а потому без особого восторга и рвения рассматривал каждую кандидатуру, полагая, что либо мать со своими сторонниками подсунет девушку, через которую сможет влиять на сына, либо – влияние будет извне.
Луиза не была интриганкой. Генрих увидел ее давно и как-то вскользь, когда еще не сразу понял, что хочет жениться на робкой и тихой девушке, устав от вмешательства своей матери Екатерины. Наверное, он забыл Луизу, а вот она его забыть не могла.
Впрочем, редкая ли история, когда девушка, пусть даже и высокого происхождения влюбляется в того, кого любить нельзя? Разве есть у нее шанс? Луиза понимала, что шансов нет, но изгнать из сердца, выжечь из нежности своей трепетной души его не сумела. И…свершилось настоящее чудо.
Луиза улыбалась, вспоминая свое удивление, когда вернулась из паломничества, а утром в спальню вошла ее мачеха и трижды присела перед нею в поклоне. Девушка вскочила с постели, полагая, что заспалась совсем уж, но тут выяснилось, что ее отец, в отсутствии Луизы дал согласие на заключение брачного союза и Луиза без нескольких минут…королева Франции.
Но что было важнее для нее самой – без пяти минут жена Генриха, который так точно тронул сердце. Тронул раз и навсегда, и жизнь без которого наполнилась бессмысленным белым полотном траура.
Без каких-то минут… легко сказать, и невозможно представить! Невозможно, не придумано еще таких слов, чтобы описать весь тот вихрь, что проносился по знатным домам Франции. Больше всего опасались реакции королевы-матери, но та неожиданно оказалась покладистой.