Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 17 из 30

-Не женится, - Катерина тихо заглянула ей через плечо, читая священную для Симоны записку.

В тот день Симона впервые ударила сестру. Ударила она ее не сильно – в этом она могла поклясться и сегодня, но Катерина зарыдала, наверное, больше от обиды, и выбежала прочь.

***

Симона вздохнула и снова открыла глаза – что за напасть? Сон не приходит. Вместо него вспоминается прошлое, и вспоминается куда ярче обычного.

Она перевернулась на другой бок – скрипучая кровать замедлила ее движения, и, как оказалось, затекла еще рука, а Симона даже не заметила этого. Перевернувшись же, Эврар попыталась прислушаться к себе – сердце уняло тревожный стук и билось размеренно, спокойно, но сон все равно не приходил.

***

Катерина была права – он не женился на ней по возвращению из Лондона, но она ни словом, ни даже взглядом не укорила и не напомнила ему про записку и обещания. Это даже не испортило между ними отношения.

Симона ссужала его и его газету деньгами, как могла, работала в его типографии, переписывала его бумаги и всегда была рядом. В письмах она не могла разобраться с тем, как его называть – братом ли своим, другом…мужем?

Называла по-разному, замирая в томлении и ожидании прояснения отношений между ними.

Прояснение наступило в августе девяносто второго года. Они жили вместе, договор на съем жилья был оформлен, конечно, на Симону – Марат оставался удивительно нищим. Но Симона даже не думала как-то возмущаться этому, она приняла как должное тот факт, что её состояние уходит на благо Революции и спасение Друга Народа. Деньги вообще перестали иметь для нее какую-то ценность. Они были нужны, но она не гналась за ними.

Те дни, в квартире по улице Кордельеров – тридцать, Симона вспоминала со сладостью в сердце. Марат, конечно, был вечно то на улицах, то в залах, то в домах, но он был рядом. Он принадлежал ей. Хоть не было между ними брака никогда, но он был с нею…

И одиноко ей не было – с ними жила Альбертина, а позже переехала и не нашедшая защиты в этом мире, кроме сестры Симоны – Катерина.

***

-Ко мне, моя подруга! – Симона вздрогнула и снова села на постели. Крик Марата раздался у нее будто бы над ухом. Она проморгалась, оглянулась, и с трудом уняло в старой своей груди нервную боль.

Разумеется, в этой нищей комнатке никого, кроме нее самой и Альбертины не было, но крик – он прозвучал так ясно!

Откуда же было ему взяться через три десятилетия от ЕГО смерти?

***

О, как она кляла, что не выгнала второй раз эту дрянь! В первый раз нагловатая девица приехала, и, фальшиво заминаясь на пороге, попросила аудиенции с Маратом, желая раскрыть ему заговор – Симона выставила ее прочь, сославшись на болезнь Жана.

Он, и в самом деле, был нездоров – экзема разъедала и раздражала его до жути. Ванная хоть как-то облегчала его страдания, но допустить в ванную можно было только по особенно важным делам или особенный круг людей. Девица же, по мнению Симоны, не входила в этот круг…

Да и что она могла сообщить?

-Единственное, что она может сказать, это то, что дочь пекаря увела от нее какого-то гражданина, - презрительно отозвалась Альбертина, когда Симона поделилась с нею своим сомнениям, - к черту девицу!

Но она заявилась опять. Симона обеспокоенно оглядела ее, пытаясь угадать – не зря ли она так жестока к этой девчонке, что младше ее на несколько лет? может быть, дело действительно важное?

И пропустила…

***

-Ко мне, моя подруга! – Симона вздрогнула – ей снова почудился этот крик. И снова вокруг – никого. Неужели, ей это снится? Неужели смогла она задремать, полусидя на постели? Нет, так дело не пойдет, нужно лечь…

Скоро придет рассвет, а она так и не поспала нормальным сном.

***

Шум…

Симона ясно помнила, как раздался за дверью какой-то страшный шум, в котором сжалось тревогой ее бедное сердце.

А затем крик, что приходит к ней не первый десяток лет:

-Ко мне, моя подруга! – и стон…

Как она влетела в комнату, как бросилась к его телу? Как ее оттащили? – Симона не помнила ничего из этого. Помнила, как она билась над ним, как рыдала на его окровавленной груди, и как рыдающая Катерина смывала его кровь с ее лица.

Как не порвали эту дрянную девчонку и куда ее дели – Симона тоже не знала. Она те дни, а если честно, и с того дня до сегодняшнего, проводила в полусне, не соображая нередко, что вообще делает…

Просто в тот момент все утратило для нее значение. Ей казалось, что это она умерла, что это она убита, а не Жан. И это ей надлежит лежать окровавленной, а не ему.

-Ко мне, моя подруга, - приходил его крик ночью, и Симона вскакивала на когда-то их общей постели, которую делила теперь с Альбертиной, так как одна боялась засыпать.

-Ко мне, моя подруга, - приходил его крик неожиданно днем, когда она пыталась стряпать обед и руки дрожали.

-Ко мне, моя подруга…

Этот голос, кажется, шел за нею по улицам, таился в тени и солнце, приходил к ней.

К ней вообще многие тогда приходили. Кто-то с сочувствием, кто-то что-то предлагал. Она ничего не помнила.

Она ничего не понимала. И не хотела понимать.

***

Симона поняла, что уснуть ей не удастся и окончательно села на постели, медленно откинула тонкое, не греющее одеяло в сторону и пошевелила отекшими за ночь ногами. Взглянула на перегородку – Альбертина спит, ну и хорошо… можно встать раньше нее, растопить печь, а то холод подбирается ночью…

***

Ее называли «Вдовой Марата», хоть и не были они женаты. Ей назначили какое-то пособие от Конвента – но Симона не отмечала этих моментов. Весь ее мир кончился там, в ванной и она отчаянно не понимала, почему мир кончился только для нее и ни для кого больше?

Франция почитала Марата. Его называли святым. Были его портреты и его слава. Симона иногда останавливалась у какого-нибудь и вглядывалась в глаза…

В его прожигающие насквозь глаза, которые уже закрылись.

И тогда Альбертина, которая была мужественной, или Катерина, которая была милосердной, за руку, как ребенка, утаскивали ее в ставший ненавистным дом. Они же и отгоняли многих сочувствующих и любопытных.

А потом пришел Робеспьер. Сам. Он и Марат не были врагами открытого толка, но могли ими стать, если были бы глупее. Они противостояли друг другу, но имели союз, который уберегал их обоих от провала.

Робеспьер говорил с нею тихо. Он вообще всегда говорил тихо, но от его тона, от его слов мурашки пробегали по коже. Его нельзя было не слушать.

И его взгляд…он был пронзительным. Кажется, Робеспьер умел читать мысли – так почудилось Симоне.

Он говорил ей, что нужно делать, как нужно себя вести, может быть, даже выражал сочувствие – Симона не могла ручаться за это.

Максимилиан учил ее, что нужно сказать на заседании Конвента, кого обвинить и как, а она, способная, в общем-то к наукам и обладающая хорошей памятью, не могла понять и разобрать мозгом хоть одного слова.

Только могла повторять.

***

Симона поднялась с постели, плотнее закуталась в накидку – февраль выдался на редкость ветреный и неприятный, колючий.

Стараясь не скрипнуть лишний раз половицей, Симона медленно начала выходить из комнаты.

***

Потом…что-то тоже было. Симона была удивлена, когда узнала, что способствовала своими обвинениями падению «бешеных». Она не думала, что кому-то будет дело до ее слов и не могла даже себе объяснить, что с нею стало.

Но мир выцвел раз и навсегда.

И краски больше не вернулись. Прошли годы и убит был уже Робеспьер, и все…прежние ушли.

Иногда о ней вспоминали, допрашивали, арестовывали, выпускали (5). Потом забывали и вновь находили (6).