Страница 8 из 14
Показался отель «Факхир», сверкающий, как алмаз. Теперь он вызывал не самые приятные ассоциации — я предпочла бы забыть все то, что там произошло, как страшный сон. Эркар свернул, облетая квартал, и спустился на наземную парковку перед домом. Я квартировала на восьмом этаже — заходить с земли было значительно удобнее, чтобы не спускаться в лифте сорок два пролета. Я рассчиталась с пилотом и поднялась в подъезд. Шпильки назойливо стучали по полированному мрамору холла, казалось, о моем возвращении теперь знал весь дом.
— Мисс Абьяри!
Консьержка привстала в своем «аквариуме» и верещала, что-то держа в руках. Я чертыхнулась и подошла. За две недели, что я здесь квартирую, консьержка миссис Гросвел возложила на себя обязанности моей лучшей подруги. Улыбалась, подхалимничала, бесконечно любезничала. Даже угощала печеньем. Вкусным, надо сказать. А мне просто хотелось заклеить ей рот, чтобы не слышать этого воодушевленного писка. Такие голоса у портовых регистраторш, у торговок фасованным хламом у дверей кабаков в Шестом квартале. Высокие, визгливые, проникающие под кожу, как ультразвук, и почему-то совершенно одинаковые. Будто их выбирали исключительно по голосу. Так же вопила квартирная соседка в Муравейнике, когда отчитывала своего великовозрастного сынка. Не скупилась на слова, даже поколачивала. И все нюансы этой словесной роскоши просачивались через тонкую стену там, где стояла моя кровать. Именно благодаря этой бабище я при случае могла ввернуть крепкое словцо. Ей и Дарке. Отец никогда так не выражался. Никогда.
Миссис Гросвел покинула рабочее место и выскочила в холл, сжимая пухлыми пальцами простую плексокартонную коробку. Небольшую, безликую.
— Мисс Абьяри, для вас доставка, — она широко улыбалась искусственными зубами, трясла головой, и невесомые голубоватые кудри колыхались, придавая ей сходство с облетающим одуванчиком.
Я взяла серую коробку, прикинула вес — что-то достаточно тяжелое.
— Кто это принес?
— Курьер, мисс.
— Я не ждала курьера. И ничего не заказывала. Вы, наверное, ошиблись, миссис Гросвел.
Она покачала головой, провела пальцем по крышке коробки. Под ее касанием тотчас проступила надпись: «Для мисс Мелиссы Абьяри». И точный адрес. Стало не по себе. Я поджала губы, чувствуя, как начинает колотиться сердце. Внутри скребла отвратительная догадка, которую я не хотела озвучивать даже мысленно. Это называется «предчувствие».
Я кивнула консьержке, намереваясь поскорее уйти:
— Спасибо, миссис Гросвел. Вы очень любезны.
Она хлопала глазами, улыбнулась, но по сморщенному лицу я понимала, что она просто сгорает от любопытства. Я сделала вид, что меня посетила догадка:
— Как я могла забыть! Подруга прислала термолистый чай. Очень советую, миссис Гросвел — очень хорошо для лица. Утром и вечером небольшую чашку…
Миссис Гросвел многозначительно закивала — наверняка, сейчас же кинется заказывать.
Я отделалась от консьержки и поспешила в лифт. Руки предательски дрожали, пальцы стали деревянными. Произошедшее в ресторане выбило меня из колеи — я до сих пор не могла прийти в себя. Не люблю сюрпризы. Ненавижу. И не жду от них ничего хорошего. Я приоткрыла коробку и увидела внутри простую белую карточку, какие часто вкладывают в коробки. Когда я перевернула ее — едва устояла на ногах. Ненавижу предчувствия. Еще больше ненавижу, когда они сбываются. Внутри все ухнуло, будто оборвалось. Будто лифт резко затормозил на огромной скорости, и сердце подскочило к самому горлу вместе с желудком. Пришлось даже прислониться к стенке.
Черная уверенная вязь на тахве:
«Прекрасная Амáни, я никогда не терпел такого оскорбления, тем более, от женщины. От моих подарков не отказываются, как не отказываются от моей дружбы и моего расположения. Предпочту считать ваш поступок растерянностью и смущением, потому что иного объяснения не приму. Посылаю вам то, что преумножит вашу красоту сильнее, чем недостойный дар, предложенный ранее. Аскар-хан аль-Зарах».
Коробка в руках ходила ходуном, прожигала ладони. Я дошла до своей квартиры, долго не могла сосредоточиться, смотря в сканер. Наконец, прибор считал данные, и дверь приоткрылась с едва слышным писком. Я зашла в прихожую, тут же скинула туфли и без сил опустилась на пуфик, обтянутый мягкой белой кожей.
— Свет.
Тут же засверкали блуждающие лампы, как рой насекомых, собираясь под высоким потолком над моей головой. Я сняла дрожащими руками плексокартонную крышку, и достала красный лакированный футляр, похожий на плоскую дамскую сумку. Открыла и едва не отшвырнула. На бархатной подушке сверкало бриллиантовое колье. Три ряда огромных чистейших камней, оправленных в белый металл. Платина.
Зарах неплохо оценил меня. Амани… он назвал меня «желание». Будто дал кличку, как собаке. Будто присвоил. Это должно было льстить, но я не испытывала ничего, кроме отчаяния. Я захлопнула крышку, сунула футляр в коробку и отбросила ее на полочку перед зеркалом, как пустую безделушку. Уткнулась лицом в ладони и шумно дышала. Что теперь делать? Принять — невозможно. Недопустимо. Вернуть? Всучить администратору? А если отнести бриллианты в департамент и позволить службам уладить эту проблему? Я покачала головой: не знаю… Пожалуй, если отнести в департамент, дело, действительно, перестанет быть личным и будет иметь более весомые последствия. И как это отразится на мне? Черт возьми! Такую ситуацию никогда не рассматривали в учебных инсталляциях. Видно, не могли измыслить, что она может существовать.
Я поднялась, запустила пальцы в волосы. Все завтра. Я слишком устала. Подумаю с утра, на свежую голову. Я побрела в спальню, на ходу расстегивая платье. Нащупала пусковой бегунок молнии на спине, нажала, чувствуя, как ткань расползается. Блуждающие лампы следовали за мной, как разумные светлячки. Я вошла в спальню и обмерла: все мои вещи были раскиданы, кровать вспорота, ящики гардероба валялись на полу. Толстый бежевый ковер был усыпан бельем. В углу валялась помятая коробка, в которой я хранила старые вещи. Я кинулась, было, собрать мамины фотографии, но тут же остановилась. Лучше ничего не трогать.
Я бессильно опустилась на ковер и прислонилась спиной к изножью кровати: неужели все начиналось заново?
9
6 лет назад
Я вернулась из Центральной тюрьмы уже затемно. Долго стояла над раковиной в тесной, пахнущей плесенью ванной, намыливала руки. Смотрела на себя в мутное зеркало с черными разводами под стеклом. Ничего не изменилось: тот же нос, те же глаза. Те же губы. Красивые, рельефные, яркие. Мне всегда нравились мои губы. Мамины. А она была красавицей. Теперь эти губы казались удивительно порочными. Я будто смотрела на них глазами мужчин и представляла, как они обхватывают налитый член. «Рабочие» — именно так сказала бы Дарка. И поржала бы, сопровождая слова недвусмысленным жестом. Она никогда не скупилась на жесты. Впрочем, как и на слова. Смелая прожженная девица. Я ей немного завидовала. Как завидует чужой смелости человек, полный наносных условностей.
Я вышла из ванной и направилась в крошечную кухню. Открыла кран газового накопителя, поставила чайник на единственную огромную конфорку. Синее пламя загудело и облизало чайник. Я опустилась на табурет, выглянула на улицу сквозь мятые жалюзи. Темно и мутно. Было около десяти вечера. Лампочка над головой моргнула несколько раз и погасла. Опять отключили энергию. Я вздохнула, поджав губы, и достала из шкафа старую керосинку. Разожгла спичками и поставила на стол, наблюдая, как живлется не успевший разгореться желтый огонек на конце толстого фитиля. Странно было видеть живой огонь.
Когда я впервые увидела керосинку, думала, попала в дремучее прошлое. Не сразу поверила, что папа не шутит, называя это вонючее недоразумение источником света. Я привыкла к чистому свечению блуждающих ламп, к удобной и такой естественной электронике. Вся эта роскошь осталась в прошлом. Муравейники жили по старинке, будто век назад, до открытия сирадолита.