Эпидемия

Врач пришел только под вечер, новый, незнакомый. С ним пришла медсестра. Тазик, пузырьки с мазями, стойка для капельницы, бинты. Вспомнили. Надеялся, что про него забыли. Жаль. Одному хорошо. Доктор с усталым лицом, попросил прилечь на кровать. Осмотрел глаза, швы на лице, позадавал вопросы, на которые Марк лишь кивал головой. Медсестра суетилась, делая перевязку. Надрезала ножницами бинты, и попыталась их осторожно снять, но кровь давно высохла, корка запекшейся крови пристала к ткани. Бинты отрывались с легким хрустом, натягивая за собой швы. Марк чувствовал каждую ниточку, как они впивалась в еще совсем свежие отверстия в коже и тянулись вслед за бинтами, надрывая только начинающие заживать раны. Медсестра чувствовала это, но не остановилась и не спросила, как он себя чувствует. Чувствовал он себя нормально, ему даже было хорошо. Боль отрезвляет. Она возвращает твое сознание в физический мир. Связывает душу и тело, и делает это сильнее, чем любовь и удовольствие. Боль кричит тебе, где бы не летали твоя душа и разум, что твое тело все еще здесь, в физическом мире.

Закончив перевязку и осмотр, врач с медсестрой ретировались из палаты, вернув приятное одиночество. Уходили спешно, даже бинты снятые бинты забыли убрать. Может работы много. Пусть будет еще больше, может тогда оставят одного.

Вечером никто не пришел. Ужин не принесли. Есть не хотелось, но такое нарушение режима удивляло. Привык, что в больницах всегда четко следуют расписанию. После того как село солнце, забежала медсестра, оставила упаковку кефира и несколько глазированных сырков. Кефир и сырки. Сахар. Такое ему в больницах еще не давали. Как будто кто-то сказал его больше не кормить, но медсестра сжалилась, сбегала в магазин и купила первое, что попалось.

Марк развернул один сырок, и начал есть его маленькими укусам, долго-долго разжевывая. Когда покончил с ним, заметил, что пальцы покрылись расплавленным шоколадом. Вспышкой в мозгу возникла идея. Он снял простыню с кровати и растянул на полу, прижимая разные края мебелью и стойкой для капельницы. Распаковав все сырки, снял с них шоколадную глазурь и осторожно сложил в ладонь. Когда коричневая масса немного растаяла, Марк обмакнул в нее палец и опустил его на белоснежную поверхность простыни. Получился красивый штрих с мягким градиентом. Ему понравилось, и он начали рисовать. Сидел, сильно сгорбив спину, с головой уйдя в процесс. Даже первые лучи солнца за окном не отвлекли.

Закончив, встал с пола и осмотрел результаты работы. С простыни на него смотрела Мира. Искажённая, со сломанными линиями и пропорциями, но эта была она. Те же глаза, та же родинка под левым глазом, тот же задумчивый и слегка отстраненный взгляд. Марк залез на кровать с ногами и долго рассматривал свое творение, каждый изгиб, каждый штрих. Он скучал. Очень сильно скучал. Да, он слышал про связь между близнецами, но в их случае это была не просто связь. Он почти всегда знал какое у нее настроение, за сколько километров бы она не была, мог просто прийти к ней, и она всегда знала, что нужно сказать брату и как поддержать. Делился с ней абсолютно всем, даже более откровенным, чем люди пишут в свой личный дневник. Они жили друг другом. Если кто-то узнавал что-то новое, то тут же делился этим. Их жизненный опыт был богаче в два раза, чем у других, воображение в два раза сильнее, и жизнь в два раза ярче. Но когда она умерла, умер и он. Его не стало. Он не умел жить сам, и не хотел. Каждую минуту хотел сказать что-то сестре, поделиться, или спросить. Каждую, гребанную минуту. И каждая минута причиняла боль. Нет, не ту боль, которую к тому времени уже полюбил, не физическую. Другую. Тупую, тяжелую. Которая вбивает в грудь кол и начинает накручивать на него душу, вырывая ее из тела.

И вот она сейчас смотрит на него, неправильная, изломанная, но это она. Марк почувствовал, как губы пронзило режущая боль. Облизнул их. Соленые. Понял, что плачет. Тихо, без всхлипов, просто безмолвные слезы текут по лицу.

26 июня.

Утром разбудила открывшаяся дверь. В палату вошел человек в простой одежде: джинсы, серая футболка с пятнами пота подмышками и на спине. Явно не врач. Посмотрел на лежащего пациента безучастным взглядом, поставил на пол упаковку пластиковых бутылок и пару пакетов. И ушел. Даже свет не включал. Марк нехотя приподнялся с кровати. Руки резанули натянувшиеся швы. Хрустнула запекшаяся кровь под бинтами. Сел на край кровати. Голова была пустая. Никаких мыслей. Полный штиль. Только тишина звенит в палате. Непривычно тихо. Обычно в это время в больнице идет обход, по коридору катают пациентов на процедуры или тележки с препаратами и стойки капельниц. Но сейчас было тихо. Очень. Даже вода не шумела по трубам. Только фиолетовый приглушенный свет из окна.

Марк подошел к пакетам и пихнул их ногой. Из целлофановых недр выпала пачка сосисок, кусок сыра, и еще что-то съестное, но он так и не понял что. Желудок предательски заурчал. Чуть склонил голову и посмотрел на продукты. Осторожно нагнулся вниз, поднял пачку сосисок, прохладную и покрытую каплями испарины. Ножа не было, пришлось разорвать упаковку зубами. Солоноватая жидкость из пачки попала на заживающие порезы. Приятно защипало. Сорвал оболочку с сосисок и осторожно, не открывая рот широко, съел три штуки. Бутылка минералки с трудом поддалась, и рот наполнился мириадами соленых пузырьков. А сосиски с минералкой даже вкусно. Холодные и не самые лучшие сосиски вызвали волну удовольствия, которая разливалась от языка по всему телу. Закрыв бутылку, немного побродил по палате. Пусто и тихо. Подойдя к окну, посмотрел наружу. Тоже тишина. Полная. Ни шума машин, ничего. Только странно фиолетовое небо. Скорее всего это его сознание исказило привычно белый или голубой небосвод, другого объяснения этому не видел.

Тишина, о которой так давно мечтал. Залез на подоконник с ногами и больше нескольких часов просто сидел и смотрел на улицу. Рассматривал деревья в небольшом парке, напротив лечебного корпуса. Смотрел на птиц, которые пролетали в высоте. Рядом стояла бутылка воды и пачка сосисок, время от времени доставал очередную, и медленно жевал. Минералка интересно дополняла вкус приятной соленостью. Пару раз он сходил в туалет, и первый раз за все эти дни справил нужду по большому, пищеварение наконец заработало после долгого голодания.

Удивительно, но за все время лечения ему впервые нравились ощущения от таблеток. Не было апатии или подавленности. Не было ничего. Просто штиль и тишина. Ему не хотелось ничего. Только созерцать. Появились намеки на приятные чувства. И боль. Боль изменилась. Нет, не ушла, просто стала другой. Не лаяла и не рвала его изнутри на лоскуты, просто легла рядом с будкой, и наблюдала, изредка показывая оскал, и напоминая о своем присутствии. С такой болью можно жить, договориться, приласкать. И самое главное никого вокруг. Вообще. За весь день в палату, кроме утреннего гостя ни заходил никто. Даже в коридоре была полная тишина.

Когда солнце опустилось за горизонт и начало смеркаться, в коридоре включилось автоматическое освещение, но в палатах было по-прежнему темно. Марк ждал, когда с легким щелчком загорится диодная лампа, но она молчала, и не хотела светить. Вскоре комната погрузилась в сумрак, лишь отсветы города за окном немного рассеивали темноту. Добравшись на ощупь до кровати, нашел пульт вызова медсестры и нажал. Пискнуло, кнопка загорелась красным цветом. Не ожидал от себя, что позовет кого-то. Темнота напрягала, звуков не было. Сидя в темноте, создавалось впечатление, что уже умер и завис в лимбе.

Пять минут. Никого. Марк поднял пульт и нажал кнопку еще раз. Тот послушно пискнул, и светящаяся кнопка моргнула три раза. Пять минут. Никого.

Очень странно. Обычно медсестры прибегали через минуту, нажатая кнопка включала назойливую сирену на пульте у дежурной. Он подошел к входной двери и приложил ухо. Прислушался. Ни шагов, ни шума колес, ни телефонных звонков, ничего. Вообще.